Эпоха викингов. Мир богов и мир людей в мифах северных германцев

С помощью этих сцен поэт сообщает нам о своем видении мира, в котором смертные люди движутся на ощупь, ослепленные деяниями богов. Гибель Бальдра – предвозвестник Апокалипсиса, в котором гибнут люди, попираются священные законы жизни. Тени удлиняются и собираются на горизонте в черное облако, из обиталища демонов вырывается пламя:

⁵⁷

Солнце померкло,земля тонет в море,
срываются с неба
светлые звезды,
пламя бушует
питателя жизни,
жар нестерпимый
до неба доходит.

Но поэт не заканчивает на этой ноте отчаяния. Он смотрит вперед, надеясь на возрождение, на появление нового мира, мира праведных. Проклятие само себя выжигает, боги и люди входят в новую жизнь, наполненную честью и удачей фрита; владыка мира спускается с небес:

⁶⁵

Нисходит тогдамира владыка,
правящий всем
властелин могучий.

Смерть будет изгнана из мира: последнее видение, прошедшее перед глазами поэта, – черный дракон, «под крыльями трупы», исчезающий в зияющей бездне.

Поэт, будучи человеком Севера, не был ревностным приверженцем культа Тора и Одина, как представляло себе поколение романтических историков. Нельзя считать его и приверженцем новой веры. Он не исповедовал ни христианской, ни языческой религии. Его вера сохраняла связь с идеалами и чувствами большинства норвежцев, живших в эпоху викингов, но она обладала оригинальностью и была исповедью одной души. Вероятно, религия «Прорицания» имела лишь одного приверженца, и все же человек, которому явилось это видение, занимает свое место среди величайших пророков мира.

IV

Мощь и величие «Вёлуспы» в значительной степени обусловлены могучей силой ее образов. Местами стихи похожи на деревья, терзаемые порывами ветра, – в них слышатся стоны и завывания, местами они наполняются мягким, снизошедшим с небес светом, как в строках, где поэт живописует возрожденный мир:

⁵⁹

Видит она:вздымается снова
из моря земля,
зеленея, как прежде;
падают воды,
орел пролетает,
рыбу из волн
хочет он выловить.

Поэт достигает эффекта, не прибегая к развернутым описаниям. Захватывающая образность, визуальная ясность и ошеломляющая непредсказуемость возникают благодаря немногословной аллюзивности и необычайно точному, лаконичному словоупотреблению. Он никогда не раскрывает событий драмы, парой смелых штрихов он лишь обрисовывает ситуацию, а рассказ заключается в расстановке фактов и отношении к ним главных героев. Помимо аллюзивной, почти импрессионистической живости действия, подбором слов и образов порождается сверхъестественная сила, которую невозможно постичь и тем более объяснить, анализируя поэтические приемы автора.

Читатель, который первый раз читает эту поэму, вероятно, будет пробираться сквозь ее стихи на ощупь, как человек, который движется через череду темных мест, отделенных одно от другого полосами света. Поэт никогда не рассказывает историю целиком: «…Кто небосвод / сгубить покусился / и Ода жену / отдать великанам? / Разгневанный Тор / один начал битву – / не усидит он, / узнав о подобном!» – так он высказывается о сделке между богами и великаном, который построил стены Асгарда и не получил за это ничего, кроме проломленной головы. Если бы мы не были знакомы с этим мифом из других источников, мы не смогли бы восстановить последовательность событий и даже узнать сюжет этой истории.

Поэт обращается с мифологическим материалом с необычайным мастерством, но его творение, каким бы совершенным оно ни вышло, было подготовлено для него, словно благодатный податливый материал, способный в руках мастера преобразиться в совершенное произведение искусства; составляющие этого шедевра неотделимы друг от друга, поскольку искусство было заложено в них изначально. Автору не было нужды пересказывать миф; он мог полагаться не только на то, что его современники знают древние сказания наизусть и способны вызвать их в памяти при малейшем намеке, – он мог опираться на их опыт, зная, что они были свидетелями событий, описанных в легендах. Своими словами он побуждал слушателей видеть, и эта сила была дана ему потому, что его глаза и глаза его соплеменников были наполнены пульсирующей жизнью празднества и могли без особых усилий видеть весь мир, сконцентрированный в сценах жертвенной драмы.

Всеобъемлющий пафос поэмы порождается визуальной силой образов. Одного намека было достаточно, чтобы вызвать в памяти не только тот или иной сюжет, но и драму мироздания от истоков до конца всего сущего. Чтобы почувствовать внушающую силу его образов, мы должны использовать все свои возможности, чтобы понять всеобъемлющую полноту и концентрацию примитивной драмы, его религиозную, то есть жизненную, связь с актуальным опытом жизни и его влияние на материальное и духовное благополучие.