Эпос сербского народа

Изучение эпоса южных славян и гусляров привело Мурко к верному заключению, что было бы напрасно реконструировать песню в ее «первоначальном виде», путем сравнения разных вариантов. Мурко установил, что южнославянский певец произносит 16—20 стихов в минуту (иногда 13—18), что он может петь час-полтора без перерыва, а при длительном исполнении отдыхает около получаса (что совпадает с наблюдением Ге-земанна и Пэрри). Пределом исполнения Мурко считает 6 часов (из опыта Пэрри известно, что гусляр может исполнять свою песню и дольше, хотя не так долго, как певцы Средней Азии). Впрочем, некоторые гусляры заявляли Мурко, что их репертуар не исчерпается за 3 месяца и даже за полгода, если они будут петь каждый вечер.

Некоторые певцы — по их словам — знают до 300 несен, что при обычной длине мусульманских эпических произведений может составлять от 200 000 до 400 000 стихов и даже больше ⁷⁶. В начале нашего века, когда еще существовали в Боснии и Герцеговине имения бегов, Мурко обнаружил, что многие мусульманские певцы живут — несколько месяцев в году — в доме помещика, любителя народной поэзии. Среди сельских бегов встречались исполнители песен. Певцы обычно занимаются земледелием, скотоводством или мелкой торговлей. Гуслярское ремесло для них лишь подсобный промысел. Народные певцы всегда помнят своих учителей, у которых учатся с малых лет. Мурко весьма красочно и убедительно показал процесс упадка в сербской среде гуслярской устной традиции. Он исследовал влияние провинциальных типографий (например, в г. Ни-кшиче в Черногории), которые заказывали песни на темы дня, затем снабжали гусляров печатными текстами. В черногорской армии существовала даже армейская команда гусляров, имевшая своего капитана. Гусляры, прославлявшие военные подвиги, брали деньги за упоминание второстепенных юнаков, жаждавших славы. После первой мировой войны Мурко заинтересовался фольклором Новобазарского Санджака, едва ли не самой глухой и отсталой области Югославии. В этих краях Мурко путешествовал под охраной жандармов и под водительством бывшего гайдука, состоявшего на службе у полиции. Сербские администраторы познакомили заезжего профессора с попавшими в их руки рукописями мусульманского гайдука Юсуфа Мехонича, который сам воспел свои подвиги в десятисложных стихах, а затем записал на * бумаге кириллицей. Гайдуки в эти времена еще не перевелись.

Уже в преклонном возрасте, в 1930—1932 гг., Мурко, проявляя замечательную энергию, объездил еще раз как ему ранее известные, так и новые районы Боснии, Далмации, Черногории, Санджака, Сербии. Он снова отметил консервативность и традиционность мусульманских певцов по сравнению с православными и католическими гуслярами. Для записей народного творчества он пользовался фонографом Эдисона. К сожалению, из записей Мурко очень мало опубликовано. К своим кни.ам об эпических путешествиях по Балканскому полуострову Мурко приложил весьма ценные фотографии гусляров и их окружения ⁷⁷.

Заслуга Мурко в том, что он открыл новые стороны быта эпических певцов, показал, в каких общественно-социальных условиях продолжала в первой четверти XX в. существовать среди южных славян эпическая песня. На многочисленных примерах он подтвердил, что устная поэзия сербских и сербско-мусульманских певцов — импровизация, подчиненная тем же законам, что и русская или киргизская. Вопросы стилистики и поэтики народного творчества он не углубил, но облегчил своими работами их дальнейшую разработку.

Проблемой архитектоники сербской эпической песни занялся между двумя мировыми войнами профессор немецкого пражского университета Герхард Геземанн (издатель эрлангенской рукописи сербских народных песен). Геземанн писал о том, что гусляр не только импровизирует и сочиняет стихи, но обладает умением придавать своей песне соответствующую эпическую структуру ⁷⁸. Он должен овладеть формой повествования, остовом, на котором строится песня. Этот остов Геземанн называет «композиционной схемой». Возникая из творческого акта, схема затем передается от гусляра к гусляру, изучается, усваивается, принимает традиционный характер. Геземанн восходил в своих теоретических построениях к Джону Майеру и А. Хойслеру. Он отметил, что новые элементы для понимания эпоса Дж. Майер нашел в книгах Радлова, «заслуженного перед наукой мужа», который впервые показал, что исследователь устной народной поэзии должен считаться с фактом импровизации.