Эра Меркурия. Евреи в современном мире

У евреев не было альтернативной родины. В отличие от афганцев, болгар, греков, иранцев, китайцев, корейцев, македонцев, немцев, поляков, румын и эстонцев, они, с точки зрения НКВД, не были врожденно неустойчивыми гражданами и легкой находкой для иностранного шпиона. В 1939 году советские издательства выпустили четырнадцать различных произведений Шолом-Алейхема в честь его восьмидесятилетия, Государственный этнографический музей в Ленинграде организовал выставку “Евреи в царской России и СССР”, а руководитель Государственного еврейского театра Соломон Михоэлс получил орден Ленина, звание народного артиста СССР и место в Моссовете. Большинство советских евреев не пострадали во время Большого террора, а большинство из тех, кто пострадал, пострадали как представители политической элиты. Поскольку на вакантные должности “выдвигались” бывшие рабочие и крестьяне, доля евреев в партии и государственном аппарате после 1938 года резко сократилась. А поскольку культурная и профессиональная элита не пострадала в той же степени и не испытала аналогичной кадровой революции, еврейское представительство в ней осталось прежним[403].

* * *

А потом произошли сразу две подспудные революции. Вслед за построением экономического фундамента социализма и особенно во время Великой Отечественной войны Советское государство, управляемое выдвиженцами из числа рабочих и крестьян, начало ощущать себя законным наследником Российской империи и русской культурной традиции. И вслед за приходом к власти нацистов и особенно во время Великой Отечественной войны некоторые представители советской интеллигенции, недавно клейменные биологической национальностью, начали ощущать себя евреями.

Советский Союз не был ни национальным государством, ни колониальной империей, ни Соединенными Штатами взаимозаменяемых граждан. Он был частью земного шара, состоящей из множества территориально закрепленных национальностей, наделенных автономными институтами и объединенных в одно государственное целое интернационалистской идеологией мировой революции и космополитической бюрократией партийных и полицейских чиновников. В теории он оставался таковым до самого конца, но и идеология, и бюрократия начали меняться в результате “сталинской революции”. Вновь созданная командная экономика и вновь сплоченное соцреалистическое общество требовали большей централизации и существенно выиграли от введения единого государственного языка и унифицированной системы коммуникаций. К концу 1930-х годов большинство “национальных” советов, сел, районов и школ было принесено в жертву симметричной федерации относительно однородных протонациональных государств и ограниченного количества успешно укоренившихся этнических автономий.

Современные государства нуждаются в нациях в той же мере, в какой современные нации нуждаются в государствах. Политические образования, объединенные общей территорией, экономикой и концептуальной валютой, они имеют тенденцию к “этнизации” в смысле обретения общего языка, будущего и прошлого. Даже такое олицетворение неэтнической либеральной государственности, как Соединенные Штаты Америки, создало нацию, связанную общим языком и общей культурой (в дополнение к официальному культу политических институтов). Советским аналогом “американской нации” был “советский народ”, но СССР представлял собой этнотерриториальную федерацию, каждая составная часть которой обладала атрибутами национального государства (за исключением Российской Федерации, которая все еще платила по старым имперским долгам и одновременно служила моделью общества, свободного от национальных различий). В течение первых пятнадцати лет советская власть равнялась сумме всех без исключения национальных языков с пролетарским интернационализмом в середине. После сталинского “великого перелома” язык пролетарского интернационализма превратился в “лингва франка” всего советского общества. Языком этим был русский (а не эсперанто, как предлагали некоторые), а русский язык был – нравилось это истинным марксистам или нет – не только языком пролетарского интернационализма, но и собственностью очень большой группы людей и объектом развитого романтического культа. Кроме того, он был обиходным языком партийной верхушки, большинство членов которой (включая еврейский контингент) были не только революционерами “социал-демократической национальности”, но и представителями русской интеллигенции. Одинаково преданные Пушкину и мировой революции, они не видели между ними никакого противоречия. В соответствии со стандартным парадоксом национализма, научно-технический прогресс обернулся “великим отступлением” (the Great Retreat) к романтической “народности”. Результатом скачка в социализм стала русификация.