Эра Меркурия. Евреи в современном мире

Подобный миссионерский универсализм давно перестал быть официальной политикой, и большинство обвиняемых, особенно те, кто в свое время отстаивал идею расселения евреев на территориях, освободившихся после депортации поволжских немцев и крымских татар, хорошо это знали. Вопрос заключался в том, присоединятся ли евреи к крымским татарам, которых Советское правительство сослало в Узбекистан, или к узбекам, которым Советское правительство помогло стать народом “как все остальные”. Как объяснил Фефер, “я с большой завистью смотрел, когда проходила декада узбекского искусства… Я всеми силами отстаивал еврейские учреждения”.

Но это было до холодной войны – в ту пору, когда партия не считала все еврейские учреждения подрывными, а Фефер “не считал, что противодействие ассимиляции является националистической деятельностью”. К 1952 году все изменилось. Фефер все еще любил свой народ (“а кто не любит своего народа?”), полагал, что Библия – “один из величайших памятников еврейской культуры”, и настаивал, что нет другого “такого народа, который столько выстрадал бы, как еврейский народ”. И в то же время он был верным членом партии и специально назначенным провокатором, чьей задачей на процессе было утверждать, что любовь к своему народу – это национализм, что национализм – это предательство и что, следовательно, все подсудимые виновны. Лейба Квитко, тоже верный член партии и профессиональный идишист, был с этим согласен:

В чем я считаю себя виновным, это висит надо мной, и я чувствую, что это мое обвинение. Считая советскую еврейскую литературу идейно здоровой, советской, мы, еврейские писатели, и я в том числе (может быть, я больше их виноват), в то же время не ставили вопроса о способствовании процессу ассимиляции. Я говорю об ассимиляции еврейской массы. Продолжая писать по-еврейски, мы невольно стали тормозом для процесса ассимиляции. По своему содержанию творчество советских писателей идейно и политически выдержано и этим содержанием – советским – немало способствовало [sic] в ассимиляции главным массам еврейского населения. Но за последние годы язык перестал служить массам, так как они – массы – оставили еврейский язык и он стал помехой. Будучи руководителем еврейской секции Союза советских писателей, я не ставил вопрос о закрытии секции. Это моя вина. Пользоваться языком, который массы оставили, который отжил свой век, который обособляет нас не только от всей большой жизни Советского Союза, но и от основной массы евреев, которые уже ассимилировались, пользоваться таким языком, по-моему, – своеобразное проявление национализма[439].

Профессиональных идишистов и других, добровольных или назначенных государством, хранителей еврейской культуры можно было посадить в тюрьму или расстрелять. Их было не так уж и много, и они действительно оторвались от “главных масс еврейского народа” (в том числе от своих собственных детей, которые по большей части не знали идиша и не интересовались еврейской культурой). Но главной мишенью антиеврейской кампании Сталина были русские интеллигенты еврейского происхождения, то есть, с точки зрения Агитпропа, евреи, притворявшиеся русскими, чтобы казаться советскими. Инерция чистки и “кадровая политика” слились в единую сыскную генеалогию: каждый русский на ответственной должности был потенциальным евреем, а каждый еврей – потенциальным врагом.