Эра Меркурия. Евреи в современном мире

И, наконец, врачи. В обычных условиях их деятельность не составляла проблемы для партийной монополии на истину, но когда Сталину перевалило за семьдесят, стало ясно, что его жизнь – и следовательно, судьба мирового социализма – находится в руках профессионалов, чьи претензии на обладание тайным знанием не мог проверить и удостоверить никто, кроме других профессионалов. Советское единство знания и добродетели всегда было шатким: одна чистка за другой разоблачала специалистов как вредителей, разведчиков как шпионов и жрецов как колдунов. Врачи, зарабатывавшие на жизнь борьбой со смертью, выступали в роли “отравителей” на бухаринском процессе 1938 года, но их не предназначали к ликвидации как класс – до тех пор, пока Сталин не приблизился к пределам своего бессмертия, а евреи не оказались главными носителями инфекции. Кампания против “убийц в белых халатах” совпала с атакой на “еврейский национализм”. Самая чуждая из национальностей слилась с самой смертоносной из профессий[449].

* * *

Поход Сталина против евреев был похож на предыдущие попытки избавить Советский Союз от групп, ассоциировавшихся с досоветским прошлым или антисоветским настоящим. Заполняя анкету, Виктор Штрум из “Жизни и судьбы” Василия Гроссмана доходит до пятого пункта, “национальность”, и пишет: “еврей”.

Он не знал, что будет вскоре значить для сотен тысяч людей ответить на пятый вопрос анкеты: калмык, балкарец, чеченец, крымский татарин, еврей…

Он не знал, что… через несколько лет многие люди станут заполнять пятый пункт анкеты с тем чувством рока, с которым в прошлые десятилетия отвечали на шестой вопрос [“социальное происхождение”] дети казачьих офицеров, дворян и фабрикантов, сыновья священников[450].

Но были и отличия. Видимо, благодаря смерти Сталина поход против евреев оказался менее последовательным, чем дискриминация детей казачьих офицеров, дворян, фабрикантов и священников, и гораздо менее массовым и смертоносным, чем депортации из списка Гроссмана, “национальные операции” 1937–1938 годов и ликвидации периода красного террора и 1930-х годов. Но это вопрос масштаба; самым необычным в антиеврейской кампании конца 1940-х – начала 1950-х годов было сочетание сосредоточенности на профессиональной элите со строго этническим и подчеркнуто публичным критерием отбора[451].

Жертвы кровавых кампаний против “буржуазии” и “кулачества” не считали себя членами “буржуазных” или “кулацких” сообществ. Жертвы Большого террора 1937 и 1938 годов понятия не имели, за что их арестовывали. Большинство арестованных в ходе ежовских “национальных операций” не знали о существовании таких операций и не имели возможности отличить свои “дела” от “дел” других категорий жертв. Даже массовые этнические депортации, не оставлявшие сомнений в том, против кого они направлены, проводились секретно и остались почти совершенно не замеченными столичной элитой (поскольку сводились к перемещению в основном сельского населения из одной дальней провинции в другую).

Антиеврейская кампания была одновременно публичной и относительно прозрачной. Она была направлена против официальных представителей Советского государства и противоречила официальным ценностям этого государства. Как сказала в 1952 году Лина Каминская, студентка, комсомолка и дочь бывшего работника Комиссариата авиационной промышленности,

у нас в стране проводится неправильная политика по национальному вопросу. После войны в стране прокатилась волна антисемитизма как выражение фашистской идеологии… Моя точка зрения складывается из всего того, что я вижу и слышу… Все, что я говорю, является моим твердым убеждением. Эти взгляды разделяют мои близкие знакомые из интеллигенции – врачи, инженеры, юристы, студенты[452].

Каминскую исключили из института и комсомола, но нет сомнения, что ее взгляды разделялись не только ее близкими знакомыми. Как писал Сталину кинорежиссер М. И. Ромм,