Эра Меркурия. Евреи в современном мире

проверяя себя, я убедился, что за последние месяцы мне очень часто приходится вспоминать о своем еврейском происхождении, хотя до сих пор я за 25 лет советской власти никогда не думал об этом, ибо родился в Иркутске, вырос в Москве, говорю только по-русски и чувствовал себя всегда русским, полноценным. Если даже у меня появляются такие мысли, то, значит, в кинематографии очень неблагополучно, особенно если вспомнить, что мы ведем войну с фашизмом, начертавшим антисемитизм на своем знамени[453].

Впервые со времен революции представители советской элиты еврейского происхождения подверглись прямым и недвусмысленным нападкам – не потому, что в их среде скрывались отдельные “чуждые элементы”, как было в 1937–1938 годах, а потому, что они были еврейского происхождения. (Мой русский отец, закончивший МГУ в 1949 году, мог поступить в любую аспирантуру, потому что его сокурсникам-евреям, которые составляли большинство кандидатов, в приеме отказывали. “Социальное происхождение” уже не имело значения, “коренная” национальность – имела.)

Впервые за все время существования режима советским гражданам было сказано, что внутренние враги – не члены расплывчатых социальных групп или призрачных тайных обществ, а официально зарегистрированные представители древнего племени, известного своим вероломством (как в христианской, так и в фольклорно-аполлонийской традиции) и тесно связанного с космополитической фазой большевистской революции (которую некоторые русские и украинцы всегда считали умышленно антирусской и антиукраинской)[454].

Впервые за все время своего существования Советское государство выступило против своих преданных и привилегированных подданных, основываясь на очевидном – и очевидно несоветском – принципе. Годл и ее дети впервые оказались среди отщепенцев. Многие из них впервые усомнились в своей советской вере – и в виновности прежних отщепенцев. Как пишет Эстер Маркиш,

лишь собственное горе заставило нас осознать весь ужас нашей жизни в целом – не только муки евреев или муки интеллигенции, но муки всей страны, всех социальных групп, всех народов, ее составлявших. После ареста Маркиша наша домработница, прожившая у нас больше 15 лет и ставшая, по сути, членом нашей семьи, сказала мне: “Теперь ты плачешь, а почему не думала ни о чем, когда папаню моего раскулачили, погубили ни за что ни про что, семью по миру пустили?!”[455]

Нападки на евреев смутили даже Павла Судоплатова. Будучи главой отдела, отвечавшего за убийства и диверсии, он принимал участие во многих “ликвидациях”, но единственное убийство, которое он в своих воспоминаниях безоговорочно осуждает, это убийство Михоэлса (к которому, по его словам, он – “по счастью” – не имел никакого отношения). За тридцать лет службы в тайной полиции он стал свидетелем исчезновения многих товарищей по оружию, но единственным арестом, которому он – по его словам – открыто воспротивился, был арест специалиста по политическим убийствам Н. И. Эйтингона (известного также своим обаянием, чувством иронии и способностью “наизусть цитировать стихи Пушкина”). Первой причиной смущения Судоплатова было то, что антиеврейская кампания была первой чисткой его друзей, смысл которой был совершенно ясен и в то же время оскорбителен для правоверного большевика поколения Гражданской войны. Вторая заключалась в том обстоятельстве (неудивительном для правоверных большевиков поколения Гражданской войны), что некоторые из лучших друзей Судоплатова были евреями. Самым лучшим из них была его жена и коллега Эмма Каганова, которая работала осведомителем среди московской интеллигенции. После ее увольнения в чине подполковника в 1949 году Судоплатов и Каганова внезапно обнаружили, что партия предала их и что им – впервые в жизни – придется поговорить с детьми о разнице между государством и семьей, обществом и личностью, “наглыми антисемитскими высказываниями” и семитской “национальностью” их матери[456].