Эра Меркурия. Евреи в современном мире

Тем временем положение евреев в Советском Союзе становилось все более неуютным. Большинство из тех, кто отвернулся от коммунизма, предпочитали американский либерализм (с еврейским национальным содержанием или без такового), однако были и те, кто мечтал о Палестине. На Московском международном фестивале молодежи и студентов 1957 года, с которого началась запретная страсть советской молодежи ко всему иностранному, присутствовала пользовавшаяся большой популярностью делегация Израиля; частью “идеологической борьбы” Советского государства против чуждых влияний были периодические кампании против “сионистской пропаганды”; а в число наиболее влиятельных еретических текстов, уводивших советскую интеллигенцию от партийной ортодоксии, входили подпольные переводы таких классических образцов “сионистского реализма”, как “Мои славные братья” Говарда Фаста и “Исход” Леона Уриса. (Обе книги сочетали искупительный еврейский национализм с воинствующим аполлонийским секуляризмом; Фаст, в частности, был идеальным образцом – и советским, и американским – коммунистического идеолога и лауреата Сталинской премии мира, осознавшим реальность еврейской избранности и советского антисемитизма[508].)

Самым важным эпизодом в истории советского и американского сионизма стала Шестидневная война 1967 года. “Я сидел на даче, не отрываясь от радио, ликовал и торжествовал, – пишет Михаил Агурский. – И не я один”. Эстер Маркиш не отходила “от приемника ни днем ни ночью… Евреи открыто ликовали, говорили друг другу: «Наши там наступают!» Когда над Израилем нависла военная угроза, очень многими среди российского еврейства был сделан категорический выбор: «Израиль – это родное, Россия – это в лучшем случае двоюродное, а то и вовсе чужое»”[509].

Дети самых правоверных большевиков стали ядром оппозиционной интеллигенции. В 1956 году “сочувствие Израилю” не привело Михаила Агурского “к отождествлению с ним”. В те дни “для меня это было маленькое провинциальное государство. Я же был житель большого метрополиса, житель сверхдержавы, от которой зависели судьбы мира. Я вырос около Кремля, в центре мира. Я был, как и почти все жители страны, великодержавным шовинистом”[510].

В 1967 году центр мира совпал с его племенной лояльностью. “Меня Шестидневная война убедила в том, что мой платонический сионизм превращается в реальность и что скорее рано, чем поздно, мне суждено будет жить в Израиле… Израиль вместо маленькой провинциальной страны предстал как сила, с которой можно связать свою судьбу”. Полузабытые бедные родственники из Палестины превратились в героев и покровителей. Как пишет Эстер Маркиш, в прежние времена “фотографии израильских теток, дядек, троюродных братьев и сестер хранились в самых дальних ящиках, об этих родственниках предпочитали громко не говорить и в анкетах их не упоминать”. Теперь они стали “далекими остатками семей, спасшихся от гитлеровских и сталинских погромов”. Они были сильны, добродетельны и свободны. В популярном советском анекдоте 1960-х годов Рабинович предстает перед следователем:

– Почему вы написали в анкете, что у вас нет родственников за рубежом? Нам известно, что у вас есть двоюродный брат за границей.

– Нет у меня за границей двоюродного брата, – отвечает Рабинович.

– А это что? – спрашивает следователь, показывая ему письмо от двоюродного брата из Израиля.

– Вы не поняли, – говорит Рабинович, – мой брат живет дома. Это я живу за границей[511].

После вторжения в Чехословакию в 1968 году все больше советских интеллигентов чувствовали себя за границей в собственном доме и, как выразилась Елена Боннер, “одинокими вместе”. Все больше советских специалистов превращались в русских интеллигентов (“иностранцев дома”). И самыми иностранными из них были наследственные иностранцы – евреи.