Эрдейский поход

— Это так, — хмуро кивнут тевтон. — Сразу после заката, в первый час тьмы — в час зверя, вервольфа в обличье человека начинает терзать голод. Именно в это время оборотень обретает свой настоящий облик и пребывает в нём до рассвета, полностью отдаваясь охоте и насыщению.

— И ничто не может этому воспрепятствовать?

— Может. Рана серебром или осиной. Великая боль способна пересилить великий голод. Человека серебро не жжёт и осина его не обессиливает. Поэтому раненный вервольф, чтобы облегчить страдания, даже ночью может заставить себя обернуться человеком. Правда, если рана была нанесена нечисти в обличье зверя, это не избавит её от мучений окончательно, но всё же несколько притупит боль. Да что я тебе рассказываю, русич! Вспомни половецкую ведьму.

Всеволод вспомнил. Пригвождённая к земле посеребрённым копейным наконечником на осиновом древке, шаманка-оборотень действительно, обрела человеческий облик. И произошло это ночью. Видимо, Конрад знал, о чём говорил.

— Великая боль, значит, — повторил Всеволод в задумчивости. — А великий страх? Страх разоблачения, например? Он может заставить волкодлака скрыть свою суть от окружающих.

Конрад мотнул головой:

— Когда приходит время зверя, вервольф уже не ведает страха — всё затмевает голод и охота. Или боль.

— А время зверя, как ты сказал, наступает после заката?

— Да. Это самый сильный час. Над ним оборотень не властен. Зато тьма обретает власть над оборотнем.

— Следовательно, в послезакатный час любой волкодлак, хочет он того или нет, обязательно покажет свои клыки?

— Любой, — уверено ответил рыцарь, — покажет.

— Что ж, тогда этой ночью я буду наблюдать за Эржебетт, — твёрдо сказал Всеволод. — Сам. Лично. И если она… если то, о чём ты говоришь, произойдёт… Тогда я своими руками изрублю тварь на куски. Но если ночь пройдёт спокойно, девчонка будет под моей защитой. И всё. И хватит. И довольно об этом.

Немая отроковица-найдёныш стыдливо укрылась от хмурых мужских взглядов в порубной тьме и довольно быстро переоделась. За низкую скрипучую дверь она вошла нескладной напуганной девчонкой, а вышла…

М-да… Многие из взглядов враз перестали быть хмурыми. Дружинники заулыбались. По-прежнему — с неприязнью и настороженностью на девицу косились только Конрад, Бранко и Золтан. Ладно, пусть их…

Эржебетт обрядилась не только в портки и рубашку, но и натянула на себя лёгкий доспех, выданный Фёдором. Короткая посеребрённая кольчужка закрыла девичий стан. Шишак с серебряной же отделкой и бармицей спрятал длинные волосы. Сбоку отроковица не очень умело приладила недлинный меч с насечкой. Что ж, всё правильно. На клинок Эржебетт, конечно, в бою рассчитывать особо не приходится, но доспешек в серебришке пусть носит, пусть привыкает. Всё ж какая-никакая, а защита от нечисти.

Всеволод усмехнулся. Эржебетт в воинском наряде походила на оруженосца из молодшей дружины. И не скажешь, что девка! Значит, будет у них теперь в отряде два юных отрока. Один — музыкант и певец Раду, а второй…

А вот от второго отрока песен не дождёшься. Да и слова вразумительного — вряд ли.

Мысль эта отбила охоту скалить зубы. Настроение испортилось.

— В путь! — сухо приказал воевода.

Действительно, пора ведь. И так уже задержались в Сибиу-Германштадте сверх всякой меры.

…Заночевали в немецком монастыре. Таком же пустынном и мрачном, как покинутый город. Безлюдная обитель находилась на полпути к тевтонскому замку, а поскольку добрались к ней разношёрстый отряд почти на закате, то и решать, собственно, было нечего. Лучшего места для ночлега всё равно не найти.

Монастырский двор окружала стена в три человеческих роста. Не много, конечно, но и не так, чтоб мало. Стена — добротная, крепкая, из камня сложенная. С западной стороны, — ворота. Одни-единственные. Узенькие, низенькие — крестьянская телега едва-едва протиснется, а всадник проедет лишь пригнувшись. Зато створки — дубовые, обитые железом. И даже не посечены когтями нечисти.

Но вот что странно: ворота оказались запертыми изнутри. А за воротами — сколько дружинники Всеволода не кричали — никаких признаков жизни. Пришлось татарам бросать арканы, лезть на стену, а после — выдвигать крепкий засов и впускать остальных.

Воины русской Сторожи, шекелисской заставы и татарского Харагуула въехали на подворье. Уныло, неприветливо, и неуютно было здесь. Мёртвое запустение царило повсюду — и в тесных кельях, и в хозяйственных постройках, и в латинянской церквушке, приютившейся под невысокой звонницей с единственным сиротливо покачивающимся на ветру колоколом.

Скрипели на ветру отворённые двери. Зияли чёрными дырами разбитые витражи. Тревожным эхом отдавались шаги в молельне. На каменных плитах пола лежали поваленные подсвечники, разбитые лампадки, упавшее распятие. И в тёмной просторной трапезной с длинными столами, опрокинутыми лавками и битой посудой — всё то же пугающее гулкое эхо.

И — сквозняки изо всех щелей.