Эринии

«Это я сделал, — говорил Ирод на фабричном дворе. — Это я колол его ножом. Я ломал ему руки и ноги. Я запихнул его башку под колено. И все напрасно. Никто не убил меня тогда».

Хотел погибнуть, лихорадочно думал Попельский, хотел, чтобы иудеи забили его. Может, он хочет стать вторым Христом? Все равно, кем он себя считает. Важно, что он хотел спровоцировать иудеев. Сперва бросить на них подозрение в ритуальном убийстве, затем поджечь синагогу. Но зачем? Если хотел погибнуть, было бы достаточно, если бы он во всем признался иудеям, и старозаконные иудеи растерзали бы его. Возможно, таким был его план. Под синагогой задержали мужчину с бутылем керосина. Отвели к комиссариата на Курковой. Он, видимо, отбрехался там, и его отпустили. Но должна была остаться какая-то запись. Фамилия какая-то, адрес.

Попельский потушил сигарету, надел шляпу и вышел из кабинета. Взгляды всех присутствующих прикипели к Зубику. Ждали взрыва.

— Ну, чего вы так смотрите. — Начальник спокойно пригладил на голове остатки волос. — Мы давно знаем Попельского. Индивидуалист, но умный. Что-то ему пришло в голову, и он просто пошел по этим следам. Посмотрим, куда это его приведет.

— Только чтобы не к краю пропасти, — тихо сказал Пидгирный.

XIV

«Шевроле» Попельского остановилось на Курковой. Комиссар любил эту улицу, что стремительно бежала вверх. Однако не мог так сказать о начальнике IV очередного комиссариата. Входя в дом номер 23, вспомнил свои бесплодные усилия, которые он приложил, чтобы убедить этого тупого служаку и безнадежного педанта, аспиранта Станислава Олейовского, позволить ему поступить не совсем законно. Речь шла про одного вора, которого Попельский хотел допросить, однако формально не имел такого права. Разъяренный просьбами и угрозами комиссара, начальник выкинул его за дверь, требуя соответствующих документов, в том числе протокола передачи задержанного. Попельский достал эти бумаги назавтра, но вор уже был отпущен под залог. Когда комиссар помчался по адресу выпущенного ворюги, оказалось, что там давно никто не живет. Тогда IV комиссариат превратился в ад. Попельский орал на начальника, а тот стучал кулаком по столу, показывая документ об освобождении под залог, подписанный следственным судьей. Наверное, они бы бросились друг на друга, если бы Попельского не вызвал тогда посыльный от самого воеводского коменданта.

Сейчас, поднимаясь по лестнице комиссариата на улице Курковой, Попельский надеялся, что не встретит Олейовского, которого он искренне ненавидел.

В комнате ожиданий за длинной стойкой сидел дежурный в фуражке с ремешком, который заканчивался пряжкой и опоясывал подбородок, придавая государственному служащему строгий и торжественный вид. Он записывал показания плюгавого рыжего жида и украинского крестьянина, которые явно поспорили о чем-то на ярмарке, потому что и сейчас ссорились из-за утки, одаривая друг друга мало приятными эпитетами «бібер»[64] и «дер хам». Если бы их не разделяло немалое брюхо другого полицейского, то спор закончился бы дракой, в которой шансы иудея в сравнении с могучим украинцем, были жалкими. Царила духота. Под лампой роились мухи, не имея ни малейшего намерения хотя бы приблизиться к клейкой ленте, которая висела на ней. Дежурный ежеминутно вытирал клетчатым носовым платком пот, струящийся из-под фуражки, унимал сварливых граждан, обмакивал перо в чернила и старательно писал рапорт об инциденте.

Попельский подошел к стойке и громко постучал по ней. Все замолчали.

— Добрый день, пан комиссар. — Дежурный вскочил на ноги и козырнул. — Чем могу помочь?

— Добрым он будет через минуту, пан Стих, — Попельский грозно взглянул на задержанных, — когда эти двое перестанут орать, а вы позволите мне просмотреть документацию о недавних задержаниях.

Жид и украинец замолчали, испуганно вглядываясь в Попельского, которого дежурный пригласил движением руки. Он определенно был доволен, что такой знаменитый комиссар помнит его фамилию.

— Прошу заходить, пан комиссар, — сказал он. — Здесь в шкафу лежит зеленая папка на верхней полке. Пожалуйста, пользуйтесь.

Попельский открыл шкаф и взял в руки папку, цвет которой он сам определил бы как грязно-серый. В помещении стало тихо. Все с большим интересом наблюдали за комиссаром. Тот медленно просматривал лист за листом, рапорт за рапортом.

Эта тишина вскоре надоела крестьянину. Воспользовавшись тем, что никто на него не обращает внимания, он погрозил жиду, легонько ударив себя мощным кулаком в подбородок.

— Тер полицай! — завизжал старозаконный. — Дер хам махт а скандаль! Дер хам гат качке ґештілен![65]

— А чего это ты, жид, меня хамом называешь?! — Украинец натянул на голову меховую шапку и грозно двинулся на своего противника.

— В польском учреждении прошу говорить по-польски! — рявкнул дежурный и посмотрел на Попельского, ожидая одобрения своего поступка; не получив его, крикнул еще громче: — А лучше заткните глотки, к ясной холере!

Попельский не слышал этого вежливого обмена репликами, не слышал резкого ответа полицейского. Он углубился в чтение.