Эркюль Пуаро

– Как же я оказалась такой гадиной? Ах, Саймон... я так раскаиваюсь...

На палубе стояла Корнелия Робсон, опершись на поручень. Она повернулась в его сторону:

– A-а, это вы, мосье Пуаро. Какая все-таки дикость, что именно сегодня такой прелестный день.

Пуаро посмотрел на небо.

– Когда сверкает солнце, мы не видим луны, – сказал он. – А когда солнце ушло... м-да, когда солнце ушло...

Корнелия смотрела на него, раскрыв рот.

– Простите?

– Я говорю, мадемуазель, что, когда солнце ушло, мы наконец видим луну. Разве не так?

– Так, конечно... Конечно, так.

Она растерянно глядела на него.

Пуаро тихо рассмеялся.

– Я несу околесицу, – сказал он. – Не обращайте внимания.

И он двинулся дальше, к корме. У следующей каюты он задержался. Из-за двери доносились обрывки разговора.

– Полнейшая неблагодарность – после всего, что я сделала для тебя – никакого внимания к несчастной матери – ни малейшего представления, как я страдаю.

У Пуаро жестко подобрались губы. Он поднял руку и постучал.

За дверью испуганно умолкли, и голос миссис Оттерборн отозвался:

– Кто там?

– Мадемуазель Розали у себя?

В дверях возникла Розали. Пуаро содрогнулся от ее вида: темные круги вод глазами, скорбные линии у рта.

– В чем дело? – нелюбезно сказала она. – Что вам угодно?

– Доставить себе удовольствие от краткой беседы с вами, мадемуазель. Вы выйдете?

Она сразу надула губы. Метнула на него подозрительный взгляд.

– Это обязательно?

– Я умоляю вас, мадемуазель.

– Ну, если...

Она вышла на палубу и закрыла за собой дверь.

– Так – что?

Пуаро осторожно взял ее под руку и повлек к корме. Они миновали душевые комнаты и свернули. На корме никого не было. Позади бурлил Нил.

Пуаро облокотился на поручень. Розали напряженно застыла рядом.

– Так – что? – повторила она тем же нелюбезным тоном.

Следя за своими словами, Пуаро говорил медленно:

– Я могу задать вам некоторые вопросы, мадемуазель, но я ни минуты не сомневаюсь в том, что вы откажетесь отвечать.

– Тогда зачем было тащить меня сюда?

Пуаро погладил пальцем деревянный поручень.

– Вы привыкли, мадемуазель, сами нести свое бремя. Но вы можете надорваться. Нагрузка чрезмерна. Для вас, мадемуазель, она уже чрезмерна.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – сказала Розали.

– Я говорю правду, мадемуазель, простую и неприглядную правду. Давайте назовем вещи своими именами – просто и ясно: ваша мать пьет, мадемуазель.

Розали не отвечала. Она открыла рот, закрыла – казалось, она потеряла дар речи.

– Вам ничего не надо говорить, мадемуазель: я все скажу сам. В Асуане я заинтересовался, как вы относитесь друг к другу. Я сразу увидел, что, несмотря на нарочитую резкость с матерью, вы отчаянно оберегаете ее от чего-то. И очень скоро я узнал – от чего. Уже потом, как-то утром, я застал ее в состоянии опьянения. Больше того, я понял, что она запойная пьяница, а с такими всего труднее иметь дело. Вы вели себя по-настоящему мужественно. Но, как все скрытные пьяницы, она хитра. Она обзавелась запасом спиртного и успешно прятала его от вас. Не удивлюсь, если только вчера вы обнаружили тайник. И тогда получается, что этой ночью, как только ваша матушка заснула, вы выскользнули из каюты с содержимым этого cache[116], перешли на другой борт, поскольку с вашей стороны был берег, и выбросили все это в Нил.

Он смолк.

– Я прав, не так ли?

– Конечно, правы, – пылко заговорила Розали, – а я дура, что не сказала сразу! Но я не хотела, чтобы все знали. Пошли бы разговоры. И уж совсем глупость... такая глупость, что...

– Такая глупость, что вас вынуждены были заподозрить в убийстве? – договорил Пуаро.

Розали кивнула. Снова ее прорвало:

– Я так старалась, чтобы никто не знал... Ведь это даже не ее вина. Ее выбили из колеи. Ее книги не расходятся. Всем надоел этот дешевый сексуальный бред... Это мучило ее, страшно мучило. И тогда она... начала пить. Я долго не могла понять, почему она такая странная. А когда поняла, пыталась остановить. Какое-то время она держится, потом – все сначала: скандалы с людьми, ссоры. Ужас! – Она передернула плечами. – Надо было все время караулить ее – чтобы удержать... А потом... потом появилась неприязнь ко мне. Она настроилась против меня. Еще немного, и она меня возненавидит...

– Pauvre petite[117],– сказал Пуаро.

Она резко одернула его:

– Не жалейте меня. Не сочувствуйте. Так мне проще. – И она тяжело, всем изболевшим сердцем, вздохнула. – Как же я устала... Смертельно.

– Я знаю, – сказал Пуаро.

– Про меня ужас что думают: высокомерная, злая, со скверным характером. А что я могу? Быть приветливой? Я забыла, что это такое.

– Именно это я сказал: вы слишком долго несли свое бремя в одиночестве.

Розали медленно проговорила:

– Какое это облегчение – выговориться... Вы... вы всегда были добры ко мне, мосье Пуаро. А я вам грубила.

– La politesse[118] между друзьями – это лишнее.

Снова ее черты выразили подозрительность.

– А вы... вы всем расскажете? Наверное, вы должны, раз я выбросила за борт эти проклятые бутылки.

– Нет, нет, в этом нет необходимости. А нужно мне знать вот что: когда это было? В десять минут второго?