Ермак

Атаман мысленно подсчитывал, сколько уйдет из кладовых рухляди. Царю отложили шестьдесят сороков самых лучших соболей с серебристой искрой, двадцать сороков черных лисиц. Ох, и что за мех: мягкий, легкий, поведи по нему ладонью — мелкие молнии посыпятся! Пятьдесят сороков бобровых шкур! Скуп Мещеряк, расчетлив, но понимает важность дела: отложил еще рухляди первых статей на поклоны боярам да дьякам на поминки, вздохнул — и прикинул еще на подьячих, приказных и ярыжек. Кому-кому, а уж ему-то ведом алчный характер служилых людей! Да и Ермак наказал.

Ишбердей рыгнул от сытости и тем прервал размышления атамана. Глаза князьца сияли. Ермак спросил его:

— Скажи мне, Ишбердеюшка, как ты проведешь моих людей через Югорский камень.

Вытирая жирный рот, князец ответил:

— Дорога будет трудной, звериной, оттого и кличется — «Волчья дорога».

— То мне ведомо, — вымолвил атаман. — Ты скажи-ка про места…

— Ой, кругом пусто: леса, ущелья, овраги. Путь до Камня лежит по речкам, а там через горы до Чердыни. Тут и есть воевода. Большой воевода, о!..

«Хорош путь, хоть и велик и труден, зато тих. Безлюдье!» — одобрил про себя Ермак и сказал Ишбердею:

— Ну, коли так, с богом, князь!

— Эй-ла, будь спокоен, доведу твоих…

Двадцать второго декабря тысяча пятьсот восемьдесят второго года оленьи упряжки вытянулись ‘вдоль улицы. На крыльцо вышел Ермак, а с ним Иван Кольцо, одетый в добрую шубу. Пять казаков — отчаянных головушек — поджидали посланца.

Ишбердей, что-то неразборчиво бормоча, торопливо взобрался на передние нарты; олени зафыркали, чуя дорогу. Казаки стали усаживаться. Козырем сел Иван Кольцо. Ермак смахнул с головы треух.

— Путь-дорога, браты!

Ишбердей взмахнул хореем и пронзительно выкрикнул:

— Эй-ла!

Словно вихрь подхватил оленей и понес по дороге. Ермак взошел на дозорную башню и долго-долго глядел вслед обозу, пока он не исчез в белесой мути морозного утра. По холмам и буграм, на иртышском ледяном просторе и в понизях стлалась поземка. Кругом лежали великое безмолвие и пустыня, а в ушах Ермака все еще звучал гортанный выкрик Ишбердея:

— Эй-ла!..

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Поздняя северная весна буйствовала и ликовала, — торопилась наверстать упущенное. С грохотом взломало льды на Иртыше и унесло к Студеному морю. Засинели дали, а в небе вереницей, лебяжьей стаей, поплыли легкие белоснежные облака, и бегущие тени их скользили по тайге. На бугре, как темные утесы, среди зеленой поросли высились кедры и громадные раскидистые лиственницы с густо-зеленой хвоей Утро начиналось их веселым шумом. Всходило солнце, — и рощи, перелески, заросли на речке Сибирке оглашались неумолкаемым пением птиц… Воздух пропитался запахов смолы, сырости и прелых мхов. Маленькая, тихая Сибирка в эти дни могуче гремела взбешенными талыми водами, которые врывались в Иртыш. На перекатах нерестовала рыба, началось движение зверей. Все наливалось силой, цвело, пело, кричало и будоражило кровь. Казаки ходили, словно хмельные. Хотелось большими сильными руками переворошить всю землю и дремучую тайгу. В могучем казацком теле проснулось озорство. Оно, словно пламень, зажигало неспокойную кровь.

Когда на землю падали мягкие сумерки и появлялась первая звезда над Искерэм, иные тайно перелезали тын и уходили в становище остяков, другие пробирались в кривые узкие улочки и находили свою утеху в глинобитных мазанках.

Ермак хмурился и говорил Брязге:

— Разомлели казаки под вешним солнцем. Блуд к добру не приведет!

Пятидесятник, заломив шапку, непонимающе-весело глядел на атамана:

— Да нешто это блуд? Это самая большая человеческая радость. Весна, батька, свое берет. Как не согрешить! — Он сладко потягивался, в глазах его горели шальные искорки.

«Это верно, весна горячит кровь, зажигает тоску», — думал Ермак и чувствовал, что и его не обходит весеннее томление. Он еще больше хмурился и еще строже выговаривал:

— Помни, там, где на сердце женки да плясы, одна беда!

И опять Богдашка с невинным видом отвечал:

— Татарки сами сманывают, батька, где тут против устоять!

Однажды к Ермаку бросился немолодой татарин и закричал:

— Ай-яй! Бачка, бачка, обереги, беда большой наделал твой казак!

Атаман обернулся к жалобщику:

— Что за беда?

С крылечка спустился казак Гаврила Ильин и пояснил:

— Известно, чего кричит, — ерник в его курятник забрался…

Ермак взглянул на казака, и тот смолк.

— Рассказывай, Ахмет. Ты кто, что робишь? — спросил атаман.

— Медник, бачка. Кумганы, тазы делаем. Твоя человек моя дочь обнимал! Идем, идем, сам увидишь…

— Ильин, приведи блудня и девку!

— Плохо, плохо… Сам, иди сам, — беспрестанно низко кланяясь, просил татарин.

— Тут судить буду! Эй, Артамошка, ударь сбор! — крикнул атаман караульному на вышке и уселся на крылечке. На сердце забушевало. Он сжал кулаки и подумал решительно: «Отстегаю охальника перед всеми казаками!».

Над Искером раздался сполох, и сразу все ожило, забурлило. На площадь бежали казаки, сотники. На краю майдана робко жались татары.

Ермак спросил жалобщика:

— Одна дочь?

— Зачем одна? Три всих…

Звон смолк, на улочке, впадающей в площадь, зашумели.

— Идут! — закричали казаки.