Ермак

Повез эту грамоту в Чердычь вновь назначенный соправителем воеводы Воин Оничков. Всю дорогу он мрачно поглядывал по сторонам. Перед ним простиралась пустынная выжженная страна, обугленные остовы изб, потоптанные хлеба. Вместо изб — сырые землянки, в которых приютились голодные, измученные поселяне.

Оничков добрался до Кергелана и вручил царскую грамоту Строгановым. В грозной грамоте царя сообщалось: «Писал к нам из Перми Василий Перепелицын, что послали вы из острогов своих волжских атаманов и казаков Ермака с товарищи воевать Вотяки и Вогуличей, и Пелымские и Сибирские места сентября в 1 день[59], а в тот же день собрался Пелымский князь с сибирскими людьми и с Вогуличи приходил войною на наши Пермские места, и к городу Чердыни к острогу приступал, и наших людей побили/и многие убытки нашим людям причинили; и то сделалось вашею изменою: вы Вогулич и Вотяков[60] и Пелымцев от нашего жалованья отвели и их задирали, и войною на них приходили, да тем задиром с Сибирским салтаном ссорили нас, а Волжских атаманов, к себе призвав, наняли в свои остроги без нашего указу, а те атаманы и казаки прежде того ссорили нас с Ногайской ордой, послов ногайских на Волге на переволоке побивали… и им было вины свои покрыти тем, что было нашу Пермскую землю оберегать, и они с вами вместе потому-ж, как на Волге чинили и воровали… и то все сталось вашим воровством и изменой… не вышлите из острогов своих в Пермь волжских казаков, атамана Ермака Тимофеева с товарищи… И нам в том на вас опала положена большая!.. А атаманов и казаков, которые слушали вас и вам служили, а нашу землю выдали, — велим перевешать!»

Строгановы пришли в большое смятение. Максим все время следил беспокойными и злыми глазами за чтецом царского указа — управителем конторы. Желтые, обрюзгшие щеки и брезгливое выражение губ сильно старили Максима. По виду он казался беспомощным. Но вдруг большой и сильный кулак его с грохотом опустился на тесовый стол.

— Это все Васька Перепелицын наробил! — налившись гневом, закричал он. — Погоди же ты, ябедник. Не ведает того, что сибирцы нас дотла разорили!

Никита встревоженно взглянул на брата.

— Не в том сейчас докука, как досадить воеводе, — спокойно сказал он. — Поразмыслить надобно, как беду отвести. Царь-то грозен!

В горнице наступила гнетущая тишина. За слюдяными окошками опускался звонкий зимний вечер, и в хоромы отчетливо доносился скрип шагов по морозному снегу.

— По всему выходит, надо ехать в Москву и просить милости царской, — придя в себя, вымолвил Максим. — Ну что ж, коли так, прошу тебя, братец, собираться в дальнюю дорогу! Никто, кроме тебя, не сладит сего дела.

Никита угрюмо откашлялся в руку, коротким движением огладил бороду, точно смахнул с нее пыль, и ответил мрачно.

— Ладно, еду: семи смертям не бывать, а одной не миновать!..

3

Вопрос — посылать или не посылать Кольцо в Москву — обсуждался на казачьем кругу. Разгорелись споры, разгулялись былые страсти. Долго спорили повольники о том, как быть. И тут сказалось разное Многие из тех, что татарок взяли в женки, ни за что не хотели оставить Сибири.

— Гляди, братки, не ноне, так завтра шустрые детки от нового корня побегут! — гудел Ильин. — Куда пойдешь-покатишься, когда и тут сердце согрето?

Казаки из беглых пахотников, указывая на просторы, восторгались:

— Земли — ширь необъятная привалила! И все твое — ни боярина, ни ярыжки, — паши и хлебушко свой ешь!

Донцы же в перекор кричали:

— Пропадай моя волюшка, золотая долюшка! Так, что ли? Лапотнику что, — соха да борона, да хлеба кус, да бабу кряжистую, вот и все! А казаку — боевое полюшко да конь добрый, и э-ге-гей-гуляй!.. Не идем ни в Москву, ни к Строгановым с поклоном. Царь и купцы сами по себе, мы на особицу!

Точно кипень-волна сорвала Ермака с места. Вскочил он на колоду и зычно крикнул казачеству:

— А про Русь забыли? — Скулы атамана ходили на обветренном крепком лице, глаза были гневны. — Не на гульбу мы вышли! — горячо продолжал он. — Нужды тяжкие были, труды непомерные, так что ж, все даром пустить? В набег все превратить? Так слушайте же меня, казаки! Без Руси пропадем. Кучум еще покажет себя, а с Русью — все наше здесь, все русское будет! — Ермак со страстной верой в свои слова высказал повольникам все свои думы — и о казацком царстве, и о единении с Москвой. Убежденность его в правоте своих дум была такой, что казаки, как и обычно, когда слушали атамана, покорились его силе, согласились с ним.

— Батька, не укоряй нас, не терзай нашу душу! — заговорили в ответ казаки. — Сами видим, не то сказали! Не хотим видеть погибшим свой труд, вспоенный горем. Закрепим свой подвиг Поклонимся Руси, всему народу царством сибирским. Савва, где ты? Иди, грамотей!..

Поп Савва могучими плечами раздвинул толпу, вошел в круг. Одетый в остяцкую меховую парку, он выглядел былинным богатырем. Поклонясь казачеству, Савва громовым басом оповестил на всю площадь:

— Браты, приказывайте, послушник я ваш! А может, и грамоту зачитать?

— Да когда ты управился, леший? — удивились казаки.

Поп лукаво переглянулся с Ермаком.