Ермолова

Эта роль становилась в ее исполнении заметнее других. Она и О. О. Садовская давали незабываемые образы. В этой пьесе Островский, со свойственным ему изумительным сценическим мастерством, делает яркие исторические экскурсы. Вся история Романа Дубровина, одного из лучших людей посада, который от преследований жадного сутяги и изверга воеводы убегает в волжские леса и становится «удалым молодцом», то есть разбойником; его жены Олены, которую воевода кидает за мужа в тюрьму, а потом берет в свои хоромы и страшными пытками хочет сделать своей наложницей, наконец, фигура старой крестьянки, ее слова и песни – все это была жизненная правда, рассказанная немногими словами, но вмещавшая в себе огромное содержание.

Не могу не отступить, чтобы не вспомнить О. О. Садовскую, гениально игравшую старуху-крестьянку; она была воплощением русской деревни с ее неизбывным горем, с ее извечным страданием. И этого образа – в одной сцене, в одной песне – было бы довольно, если бы она ничего больше в жизни своей не сыграла, чтобы признать ее великой артисткой.

Ермолова в Олене была настоящей русской красавицей, как говорит о ней Роман: «очи сокольи, брови собольи», и достигала она этого впечатления не гримом, а глубиной проникновения в роль. При виде ее вспоминались строки Некрасова:

«Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет…»

Но уже с первого выхода Ермоловой было видно, что пережила эта женщина. У нее отняли страстно любимого мужа, кинули ее в тюрьму, потом – хуже: домогательства старого развратника. Она беспомощна, ей грозят пытками. Но она решила умереть голодной смертью. Тогда воевода, желая унизить ее и довести до покорности, послал на черные работы, – ее, привыкшую жить хозяйкой в дому, «что малинка в меду». Все это она сносит молча, но чувствуется, что живой она ему в руки не дастся. Чувствуется в ней и нравственная и физическая сила, – это не боярышня, раздобревшая на пуховиках, а разумная, настоящая помощница своего мужа.

Она не бежит от воеводы: ей некуда бежать. Она не знает, где муж, и надеется, что он придет когда-нибудь отыскать ее, вернется к разоренному своему гнезду.

Воевода упрекает ее, что «грозными очами» она глядит на него. Действительно, в глазах Ермоловой нет беспомощной ненависти, бессильной злобы, но настоящая гроза собирается в них. Она говорит с ним без истерик, без бесплодных жалоб, скупо. Когда он велит стеречь Олену покрепче, чтобы не сбежала, Ермолова ему с горькой иронией отвечает:

«…Кто? Я-то?
Куда бежать – подумай. Много ль места
Ты мне оставил?.. Дом стоит покинут,
И двор зарос…»

Эти слова Мария Николаевна говорит внешне спокойно, почти эпически, утверждая всю безнадежность своего положения. И только при словах:

«…А где Роман гуляет,
Где буйною головушкой качает?..» –

у нее вырывается точно рыдание без слез, которого не могла вызвать ни картина опустелого дома, ни разоренной жизни, но властно вызвало представление о любимом, о котором она не знает, жив ли он.

И опять, подавив рыдание, не желая радовать им лютого воеводу, кончает:

«…Уж я у вас останусь…
Рабой твоей до гробовой доски…»

В слове «рабой» было не отчаяние, а какое-то зловещее предупреждение. И еще тише Ермолова прибавляет: «Да буду ждать – чем нас господь рассудит». В этих тихих, как бы покорных словах таилась такая угроза, что, когда она уходила, становилось понятным, почему приспешник воеводы словно с каким-то страхом говорит: «Нет зверя злой жены лютее…». А воевода подтверждает как-то смущенно: «Правда…», хотя ни одного злого или грубого слова эта «раба» не сказала.

Во втором акте, когда Олена проникает к полоненной боярышне в терем и сообщает ей вести от милого, Ермолова проявляла всю действенность Олены, ее ум, ее ловкость: она «нароком фату пустила в воду, чтобы допустили – будто повиниться…». Ум ее работает: она забывает свое горе, чтобы помочь подруге по несчастью. Она – вся сочувствие к молодой пленнице. Она из тех, кому свое горе помогает понимать чужое. Эта сцена была прекрасна и по внешнему исполнению. Она кидалась в ноги боярышне и начинала причитать:

«Государыня-боярышня,
Есть за мной вина немалая…»

Голос ее приобретал звучность и прелесть волжской песни, разливался волною, переходя в таинственный шепот, как только удалялись нянька и ключница, и снова несравненными модуляциями возвращаясь к напевному причитанию:

«Есть за мной вина немалая…
На реке я платно мыла, звонко колотила,
Фату твою белую
В воду упустила…»