Эрнест Хемингуэй: за фасадом великого мифа

1921 ГОД: «ВИГО, ИСПАНИЯ. Идеальное место для мужчины». Простой остановки на пути из Парижа оказалось достаточно, чтобы Хемингуэй полюбил эту страну, еще «нетронутую, невероятно суровую и чудесную». После более чем двадцати посещений Испания, несомненно, стала его истинной любимой страной. Там было все: трудности, солнце, насилие, честь, мужество и вновь смерть, но любовь Хемингуэя к Пиренейскому полуострову никак не связана с экзотическими клише, еще модными в 20-е годы, это был чистый и трезвый вкус, почти классический, если можно так сказать. То, что Хемингуэю нравилось в Испании, не имело ничего общего с клише почтовых открыток и даже с розовыми чулками тореадоров.

* * *

В 1923 году Хемингуэй впервые посетил ярмарку в Сан-Фирмине, в Памплоне, к югу от Пиренеев. С женой Хедли и его первым редактором Бобом МакЭлмоном он бросился, сломя голову, со всей энергией своих 24 лет, в необузданный праздник, который будоражил городские улицы. Ракета взорвалась, как «взрыв шрапнели», – и вот уже танцы в ритме Риау-Риау, красно-белая толпа, за которой несутся быки. Улицы полны людей, их очень много на террасах кафе, и горькое вино течет прямо в рот «пьющих в стиле Веласкеса». Ни у кого нет времени для смены одежды, и его еще меньше для сна, разве что в дальней части бара или на заднем сиденье автомобиля. Эрнест любил праздники, но тут невозможно было быть просто зрителем: всегда в центре событий, он спал в пансионах для тореадоров, принимал участие в гонках, открытых для публики, смешивался с толпой, даже бился с молодыми быками во время novilladas[34] и, конечно же, посещал все корриды.

«Огромный, черный с белыми пятнами, весом свыше тонны, он двинулся вперед тихим галопом. Яркий солнечный свет словно ослепил его на мгновение. Бык застыл на месте. Крепко натянутые узлы мускулов на загривке вздулись, ноги словно вросли в землю, глаза бегали, озираясь, рога были уставлены вперед, черно-белые, острые, как иглы дикобраза. Потом он ринулся вперед, и тут я понял, что такое бой быков». Хемингуэй с первого взгляда полюбил бои быков, несмотря на, или, возможно, как раз из-за того жестокого насилия и «чувства опасности», которое при этом возникало. Хоть коррида уже тогда имела жестоких противников, Хемингуэй сразу же убрал моральный вопрос, связанный с этим. «Для меня, что касается моральных вопросов, – пишет он в книге «Смерть после полудня», – я знаю одно: морально то, что заставляет чувствовать себя хорошо, а аморально то, после чего чувствуешь себя плохо. Если судить по этим моральным критериям, бои быков для меня очень моральны: в самом деле, на них я чувствую себя хорошо, я чувствую жизнь и смерть, смертельное и бессмертное, а когда шоу заканчивается, мне очень грустно, но я очарован».

Для него это был не спорт и даже не спектакль, а искусство в чистом виде, а бык – только «холст, на который нанесена картина»; жертвы, в том числе и коней пикадоров, не только простительны, но и оправданы почти религиозным ритуалом, который при этом позволяется выполнить. Если конечная цель боя быков находится в «моменте истины», когда мужчина и животное сталкиваются в смертельной схватке, смерть требует от тореадора качеств, очевидность которых не может сразу явиться зрителю. «Великий убийца должен любить убивать; если он не чувствует, что это лучшее из того, что он может сделать, если он не знает о достоинстве этого акта и не чувствует, что это его собственная награда, он будет неспособен к самоотверженности, необходимой для настоящего убийства». И мы находим здесь, как и в случаях с рыбалкой и охотой, одну из самых глубоких проблем Хемингуэя – «чувство бунта против смерти приходит к тому, кто ею управляет». И при этом эта почти божественная привилегия требует должного достоинства, отсутствия видимых усилий и уважения к традициям, ибо коррида – это «единственное искусство, в котором красота шоу зависит от достоинства бойца».