Эрнест Хемингуэй: за фасадом великого мифа

Помимо нескольких мимолетных проездов в 20-х годах с первой женой Хедли, Хемингуэю потребуется почти тридцать лет, чтобы вновь вернуться в Италию, и, если он уже знал Милан и Кортина д’Ампеццо, то лишь в конце осени 1948 года он впервые посетил Венецию. Город, который ему открылся, не имел ничего общего с картинкой с почтовой открытки, каким его часто представляют, говоря иными словами, ничто из венецианской экзотики не зацепило Хемингуэя: «Это не то чтобы живописно. К черту живописное. Это чертовски хорошо, вот и все». Площадь Святого Марка, колокольня и Дворец дожей с «их слишком византийской архитектурой», по-видимому, не пришлись ему по душе. В отличие от книг «И восходит солнце» или «Смерть после полудня» роман «За рекой, в тени деревьев» – это не солнечная книга, это зимний роман, открытый всем ветрам Адриатики, промытый дождем, потому что «камни Венеции не чувствительны к солнцу, – как сказал он Хотчнеру, – и реальную Венецию можно увидеть только зимой»[53].

С 1948 года и до 1954 года, причем всегда в зимний период, Венеция становилась новым «портом приписки» Хемингуэя, местом, где между двумя поездками он мог просто расслабиться и писать в сырой тишине и изысканности Serenissima[54].

* * *

Имидж, который Хемингуэй сам предлагал в Венеции, несомненно, разочарует поклонников триумфальной мужественности. Здесь нет охоты на львов или гигантскую рыбу-меч, нет мошенников или подпольных баров, а есть скорее какая-то тихая элегантность, честно говоря, почти светская. Уже давно Хемингуэй отказался от маленьких семейных пансионов с деревенским шармом ради больших отелей, как «Ритц», где он селился в каждой из своих поездок в Париж в номере с видом на Вандомскую площадь. В Венеции Эрнест поселился в Гритти, бывшем княжеском дворце, превращенном в роскошный отель, «это было лучшее, если шутливо относиться к лести, чаевым и армии слуг». Слуги там были повсюду, и каждый из них знал маленькие привычки писателя, любившего иметь три подушки на кровати, а также «Кампари», джин «Гордон» или еще лучше – бутылку «Рёдерера Брют»[55] 1942 года. Расположенный на втором этаже, комфортабельно меблированный, номер Хемингуэя был с видом на Большой канал, у которого ему так нравилось отмечать вариации цвета: серо-стальной, серо-желтый, серо-зеленый, бесконечные оттенки серого, напоминавшие ему картины Дега.

Эрнест чувствовал себя в Гритти, как у себя дома, до такой степени, что в 1954 году, после обеда, состоявшего из гамбургеров с икрой, он устроил бейсбольный матч прямо в своей комнате. К сожалению, мяч попал в окно и осыпал осколками стекла муниципального советника, проходившего мимо. При выезде из отеля Эрнест, очевидно, предлагал оплатить ущерб. «Ах да, окно! – ответил ему управляющий, как рассказывает Хотчнер. – Никто еще в течение трехсот лет дворца Гритти, насколько нам известно, не играл в бейсбол в его помещениях, и чтобы отпраздновать это событие, синьор Хемингуэй, мы сами вычтем десять процентов из вашего счета». Благодарный Эрнест пригласил управляющего выпить шампанского. «Дирекция Гритти шикарна, – сказал он, выходя из отеля. – Это напомнило мне случай, когда я выстрелил из пистолета прямо в раковину в отеле «Ритц». Они тоже оказались шикарными. Это доказывает, что имеет смысл останавливаться только в самых лучших отелях»[56].

Но Венеция заключалась не только в комфорте больших отелей, и Хемингуэй также любил часами бродить «в холодном и жестком свете венецианского утра», чтобы дойти до рынка Риальто и поесть устриц, запивая их водкой. Он пришел туда как-то случайно после того, как заблудился, не считая улицы и мосты, а лишь любуясь домами, «лавками, тратториями и старыми дворцами Венеции. Если любишь Венецию, это отличная игра. Да, это своего рода solitaire ambulante[57], а выигрываешь радость для глаз и для сердца». Прибыв к Риальто, Хемингуэй, как и полковник Кантуэлл, бродил между прилавков, «вдыхая аромат жареного кофе и разглядывая залитые жиром туши в мясном ряду, словно наслаждался полотнами фламандских мастеров – их имен никто не помнит, но они с непревзойденной точностью изобразили в красках все, что можно застрелить или съесть. Рынок сродни хорошему музею, вроде Прадо или Академии».