Эрнест Хемингуэй: за фасадом великого мифа

Хемингуэй всегда имел способность создавать интимное, делать из города «свой» город, зная его до последнего уголка, как он знал, например, Париж. Так и в Венеции ни один мелкий торговец не был ему чужим, ни один торговец мясом Сан-Даниэле[58] или колбасой alla cacciatora[59], ни один точильщик ножей или антиквар. «Ах черт, жаль, что я не могу всю жизнь бродить по этому городу, – говорил он устами полковника Кантуэлла. – Всю жизнь». Закончив разведку, Эрнест расположился в баре «Гарри», на Calle Vallaresso, где маэстро Джузеппе Чиприани делал ему «Беллини», составленный из вина просекко и белых персиков, пока его выбор не пал на мартини «secco, molto secco е dopio»[60]. Где бы он ни находился, Хемингуэй всегда хотел найти бар, где он мог бы чувствовать себя как дома, будь то в «Ритце» в Париже, в «Костелло’с» в Нью-Йорке или в «Флоридите» в Гаване.

Кроме того, в баре «Гарри» Эрнест открыл для себя остров Торчелло, где Чиприани держал небольшой отель, расположенный в нескольких сотнях метров от колокольни, с которой, когда позволяла погода, можно было видеть Фоссальта-ди-Пьяве. Эрнест останавливался там несколько раз, в том числе в ноябре 1948 года, когда его жена Мэри использовала преимущества последних дней осени, чтобы посетить Болонью, Флоренцию и Сиену. Тихий и почти свободный от туристов, Торчелло предлагал Хемингуэю идеальные условия для возвращения к работе. «Идеальное место? – говорил он одному журналисту в 1946 году. – Это любой уголок мира, если вы можете там спокойно работать»[61]. Работе Эрнест, как обычно, посвящал раннее утро, прежде чем идти охотиться во второй половине дня на перелетных птиц, которых было так много в Торчелло. Охота на водоплавающую дичь для него была страстью на протяжении всей жизни, и о ней он писал много раз. Например, в 1935 году, в статье для журнала «Эсквайр»: «Это первое, что мне вспоминается об утках: свист быстро машущих крыльев, словно звук разрываемого шелка […] Я думаю, все они были созданы для того, чтобы на них охотились, для чего же иначе у них этот шум крыльев, который волнует больше, чем любовь к какой-нибудь стране? Для чего же иначе они созданы такими вкусными и для чего всего вкуснее те из них, у кого полет бесшумный, как у вальдшнепа, бекаса и стрепета? Для чего дан каравайке этот голос, и кто придумал стон кулика, который заменяет шум крыльев и вызывает в человеке катарсис, доступный ему с тех пор, как ружейная охота сменила соколиную? Я думаю, все они созданы для охоты, а некоторые из нас – для того, чтобы на них охотиться, и если это не так, что ж, мы все же не скрыли от вас, что нам по душе это занятие»[62].

В Венеции Эрнест часто посещал лучшее общество: принцессу Аспазию Греческую, издателей Мондадори, барона Франкетти, с которым он разделял страсть к охоте, и графа Федерико Кехлера. С последним Хемингуэя связывали настоящие дружеские связи, выходившие за рамки просто светского общения. Он ценил его естественную элегантность, шарм, культуру, его эксцентричность и вкус к живописи. Карлос Бейкер[63] рассказывает по этому поводу, что в 1950 году граф Кехлер, большой любитель искусства, продал свою «Альфа-Ромео» и несколько лошадей, чтобы приобрести картины Гойи и Эль Греко для своего дома в Кодройпо, где останавливался Хемингуэй. Keхлер, знавший об интересе Хемингуэя к этим двум художникам, дал своей элегантности дойти до того, что повесил эти картины в его комнате, чтобы он мог наслаждаться ими на досуге по утрам.

Но своей главной венецианской встречей Хемингуэй был обязан барону Франкетти. Именно у него, во время охоты в Латисине в ноябре 1948 года, он впервые повстречал Адриану Иванчич, молодую венецианскую аристократку всего 18 лет от роду, прелести которой его тут же покорили. В тот день, не переставая, шел дождь, а вечером, пока мужчины пили виски, вспоминая о событиях дня, как это любят делать охотники, Адриана попыталась высушить волосы над огнем в кухне. Адриана, рассказывает Карлос Бейкер, была поражена отношением Хемингуэя, который сожалел, что она в тот день оказалась единственной женщиной, а также «очевидной симпатией, которую он проявил, и рвением, с которым, узнав, что ей нужна расческа, он сломал свою и передал ей половину».