Эрнест Хемингуэй: за фасадом великого мифа

Вернувшись в Найроби, Эрнест с удивлением обнаружил, что известие о его смерти и о смерти его жены разлетелось по всему миру, и он с какой-то даже радостью копался в многочисленных некрологах, опубликованных по этому поводу. В целом они напоминали элегии, и их авторы словно соревновались в лестных выражениях, а некоторые некрологи стали для него настоящими «произведениями великих сочинителей»: один немецкий журналист, например, написал, что Эрнест погиб, пытаясь самостоятельно посадить самолет на вершине Килиманджаро. Хоть он и был восприимчив к проявлениям дружбы в этих некрологах, но его заставил глубоко сожалеть тот факт, что большинство утверждало, что он всю свою жизнь искал смерть. «Одно дело быть близко к смерти, знать более или менее, что это такое, – написал он в статье для журнала «Лук», – и совсем другое дело – искать ее. Ее очень просто найти. Вы можете встретить ее по неосторожности на оживленной дороге, вы можете найти ее в упаковке «секонала»[50], в любом лезвии для бритья, вы можете встретиться с ней и на войне. Существует так много способов ее найти, что было бы глупо их перечислять. Если вы прожили, ловко избежав смерти, но изучая ее, как это делают с красивой проституткой, вы можете сказать, что ее изучили, но вы ее не искали. Потому что вы знаете среди всего прочего, что, если бы вы ее искали, вы бы ее нашли, и она принесла бы вам непоправимую беду. Это простая теория, и я понимаю, что, когда кому-то надо поспешно написать некролог, это может стать быстрым решением для столь сложной темы. Но самая сложная тема из тех, что я знаю, будучи человеком, – это человеческая жизнь»[51]. Не без юмора Хемингуэй потом сохранил эти некрологи в двух альбомах, покрытых шкурой зебры и льва, и он еще долго будет читать их в надежде, может быть, найти в этих элегиях хоть какое-то утешение.

22 февраля 1954 года, едва оправившись от эмоций, Эрнест поднялся на самолете, чтобы добраться до лагеря, где он должен был найти Филипа Персиваля и его сына Патрика, тоже профессионального охотника. Но однажды вечером, когда разгорелся пожар, Эрнест бросился в пламя, чтобы попытаться потушить его. К сожалению, сказались алкоголь и последствия несчастного случая, и он, потеряв равновесие, упал в огонь, получив ожоги третьей степени на лице, туловище и руках. Для Эрнеста это уже было слишком.

Эти два африканских сафари в значительной степени способствовали развитию мифа Хемингуэя, мифа, который Эрнест сам создавал, несмотря на его отвращение к рекламе. «Не стройте себе иллюзий, – заявил он однажды журналисту, – я не дам вам ничего существенного! Все мои мысли кроются в моих книгах»[52]. Первоначально изобретенный, чтобы держать любопытных на расстоянии от его писательского ремесла, чтобы сохранить интимность работы, его частной жизни, этот образ великого охотника, рыбака, пьянчуги, драчуна и любителя женщин начал занимать слишком много места. Мастер маски и правдивой лжи, Эрнест, возможно, и не представлял себе, что этот фасад станет его главным врагом, что эта карикатура на самого себя постепенно будет удалять его от его единственной цели: писать.

«Он поглядел на Большой канал, который серел на глазах, словно сам Дега написал его в один из своих самых сереньких дней».

За рекой, в тени деревьев (1950)

Глава 7 Зима в Венеции

Палаццо Гритти – Бар «Гарри» – Адриана Иванчич – «За рекой, в тени деревьев» – Торчелло – Хемингуэй и живопись

ХОТЬ ОН ТАМ И СРАВНИТЕЛЬНО мало пожил, для Хемингуэя Венеция и Венето имели особую притягательность. Без сомнений, память о Первой мировой войне стала основой этой эмоциональной и эстетической связи. Мы помним, что именно в Фоссальта, на берегу Пьяве, в нескольких километрах к северу от Венеции, молодой санитар Красного Креста получил свое первое ранение. «Подумать только, – говорит полковник Кантуэлл из его романа «За рекой, в тени деревьев», – целую зиму мы защищали этот город тут, на канале, и ни разу его не видали. А все же это мой город – я воевал за него еще мальчишкой, а теперь, когда мне полвека от роду, они знают, что я за него воевал, и я для них желанный гость». Написав эти строки, Хемингуэй, как обычно, допустил определенную вольность в обращении с фактами, потому что он никогда, строго говоря, не защищал Венецию, но, возможно, далекое и фантастическое наличие этого города представляло для него мощный полюс притяжения. Место его первой физической травмы, Венето, также стало, вместе с Агнес фон Kуровски, местом его первого любовного горя. Война, любовь, насилие, смерть – Венеция и ее окрестности представляли собой для Хемингуэя часть его инициации, его потери невинности. В своем роде эта страна стала немного страной его детства, или конца детства, в любом случае – местом, где Эрнест перестал быть школьником из Оук-Парка, чтобы стать Хемингуэем.