Эрнст Генри

Я не снабжал Р. Макдональда, как то говорится в моих показаниях, разведывательными материалами в 1925–27 гг., я не имел никаких разведывательных дел с англичанами в Токио (1927–29) и Хельсинки (1929–32), я не устраивал комплота с Черчиллем и Иденом (1932–34) против СССР. Все это сплошные выдумки.

Подлинная, настоящая правда состоит далее в том, что, хотя я не могу брать на себя ручательства за Новикова, Зинченко, Коржа, Ростовского, А. Ф. Ротштейна (сына академика Ф. А. Ротштейна), мне ничего не известно об их связи с английской разведкой, как то значится в моих показаниях. Вся история об А. М. Коллонтай, содержащаяся в моих показаниях, выдумана с начала и до конца… Мои подозрения в отношении контр-адмирала Харламова и капитана Египко основаны только на предположениях.

Такова подлинная, настоящая правда, которую я готов подтвердить чем угодно, даже — говорю это со всей серьезностью — своей жизнью.

Но, если я никогда не был английским разведчиком и никогда не предавал интересов СССР, это совсем не значит, что в моей жизни все было безупречно. Нет, в моей жизни были большие ошибки и даже преступления, о которых я хочу сказать здесь вполне откровенно. Моей величайшей ошибкой, несчастием всей моей жизни было то, что в течение многих лет (1903–19) я был меньшевиком.

Меньшевистский груз сказывался и в 30-е годы, когда я был послом СССP в Лондоне, я был англофилом и не всегда совершенно ясно себе представлял, где проходит линия водораздела между советскими интересами и британскими интересами.

В этом на меня сильно влиял М. М. Литвинов, который был не только мой Нарком, но также и мой старый друг по лондонской эмиграции (1912–17). Основная концепция М. М. Литвинова в области внешней политики вкратце сводилась к следующему: СССР должен „замириться“ с Западом, т. е. в то время, прежде всего с Англией, не дразнить Запад по линии Коминтерна и Азиатского Востока и сосредоточить свое внимание на внутреннем социалистическом строительстве, используя для этого в максимальной степени технические и финансовые ресурсы Запада. „Всякий реальный успех нашего социалистического строительства, — говорил М. М. Литвинов, — будет иметь за рубежом гораздо больший пропагандистский эффект, чем десять выступлений Коминтерна“.

Конечно, официально М. М. Литвинов своей концепции нигде не выдвигал, но в дружеских разговорах со мной он неоднократно ее развивал и, поскольку мог, старался проводить ее в своей практической работе. В 30-х годах я в основном разделял концепцию М. М. Литвинова.

Мое англофильство нашло свое особенно яркое выражение в выполнении директивы М. М. Литвинова всячески укреплять связь с видными представителями правящего лагеря. Это он мотивировал необходимостью иметь хорошие источники политической информации и хорошие рычаги для воздействия на правительственные круги. В проведении директивы Наркома я слишком односторонне увлекся выполнением поставленной задачи и еще более потерял линию водораздела между советским полпредом и нотаблями капиталистической верхушки Англии. Постепенно, в ходе 11 лет, проведенных мной в Лондоне на посту посла, сложились излишне дружественные отношения между мной и такими людьми, как Черчилль, Иден, Бивербрук, Ллойд-Джорж и др. Правда, эти отношения шли по линии личной и бытовой, а не политической.

Могу с полной категоричностью заявить, что субъективно, сознательно я никогда не стремился тут к какому-либо вредительству в отношении интересов СССР. Наоборот, я тогда считал, что делаю полезное дело, так как близость с названными людьми действительно давала мне возможность снабжать Москву интересной и ценной информацией.

Однако, глядя сейчас ретроспективно на мое поведение в 30-х гг., я ясно вижу, что объективно, помимо моей воли, я наносил ущерб СССР, ибо из постоянного дружеского контакта со мной лидеры английской буржуазии, несомненно, извлекали немало полезной для них информации об СССР, извлекали в большей мере, чем то соответствовало нашим интересам. Таким образом, моя тогдашняя деятельность в данной области если не была прямым преступлением, то стояла на грани преступления.

Таковы были последствия моего меньшевистского прошлого.

Никаких связей с иностранцами после 1946 г. не имел. В эти последние годы я, подобно многим другим академикам, страдал старческой болезнью антисоветского брюзжанья, но дальше разговоров за чашкой чая здесь дело не шло. В эти же годы я часто бывал у М. М. Литвинова, который нередко выражал недовольство внешней политикой СССР. М. М. Литвинов утверждал, что при несколько более гибкой тактике советского правительства можно было бы значительно ослабить напряжение на международной арене. Уже будучи на одре болезни, которая свела его в могилу, М. М. Литвинов не раз говорил мне, что если поправится, то напишет И. В. Сталину с просьбой использовать его, М. М. Литвинова, для рассасывания этого напряжения.