Эромемуары

Меня смущало одно крайне странное обстоятельство – слышал я их прекрасно, а вот увидеть не мог, хотя, судя по тому, что они говорили не в голос, а почти что шёпотом, находиться они должны были где-то совсем рядом. О моём присутствии они не догадывались. Это подбодрило меня настолько, что не поленился подползти поближе к голосам. Между прочим, меня так и подмывало сообщить им, что они ошибаются, что хотя и существует уголовная статья за побег из Совдепии, но согласно последним негласным указаниям властей, их брата побегушника в большинстве случаев определяют в дурдома на принудительное лечение от невменяемости, потому как человек, решивший добровольно, причём с риском для жизни, покинуть страну, где буквально вот-вот будет наконец построен настоящий рай на земле, явно психически неадекватен. Но я сдержался. Я дополз до разгадки их невидимости, которая оказалась до обидного проста: пара лопат для углубления в почву на полтора метра, да маскировочная сеть крышей над головой. Должно быть, они её основательно присыпали песком, так что днём невозможно было обнаружить этой тайной базы изменников. Всё у них было подготовлено – большая резиновая лодка с тремя парами вёсел, прорезиненный черный брезент, которым они намеревались укрыться, гребя из-под него, пока не достигнут нейтральных вод. А там уже можно будет свернуть брезент, завести мотор и устремиться подальше от этой земли с бешенной скоростью в пять узлов. Всё да не всё: стихии природы препятствовали исполнению их преступного замысла. То шторм, то месяц, то штиль. Уже все намеченные сроки вышли, а они как были, так и остаются в режиме ожидания подходящего стечения обстоятельств. В общем, тоска, мой друг, тоска, свободы сердце просит. Особенно – политической, экономической и сексуальной…

Хотел было скрыть, но передумал. Решил признаться во всех тяжких. Да, читатель, был момент, когда мелькнула у меня подлая мысль примкнуть к побегушникам (взяли бы они меня в свою компанию или нет – вопрос непринципиальный). Может, думал (точнее – бредил), это из-за социализма у меня с Мариной всё так скверно вышло? Может, там, в капитализме, с какой-нибудь Мэрилин всё выйдет иначе – как надо?.. Но вдруг осенило. Пронзительной догадкой: если утону и не найдут, или даже если пристрелят, то прослыву изменником Родины. Мне-то ладно, трупу наплевать, ибо, выражаясь высоким патриотическим слогом, – мёртвые сраму не имут, но каково будет родным? Маме, брату, и особенно отцу. Ведь его наверняка по службе прищучат! А как же! Воспитал, понимаешь, вместо преданного идеалам построения коммунизма в отдельно взятой стране гражданина, какого-то выродка – предателя, отщепенца и… Тут я забуксовал, не находя подходящего слова для завершения полноты картины: «Автопортрет Иуды в юности»… Одним словом, долг перед жизнью с её крепчайшими узами родства пересилил юношескую истерическую склонность к заигрыванию с Танатосом. И не подумайте, что мне было легко на это решиться, что я вдруг почувствовал невероятное облегчение, раздумав покончить со своим бессмысленным существованием. Как раз наоборот, ибо уже успел свыкнуться с мыслью, что дальше не будет ничего. А теперь пришлось пытаться свыкнуться с другой: как мне с моим позорным провалом на любовном фронте жить дальше? Как в глаза людям смотреть? Как оправдаться перед Мариной? Как?! Как?! Как?!.

Вроде бы я шёл по направлению к мандариновым плантациям, к дороге в лагерь, но привели меня ноженьки в другое место. В давным-давно облюбованное уединенноё – с одной стороны волнорез, с другой – утёс, изъеденный морскою солью – романтическое местечко. Именно сюда намеревался я привести Марину этой ночью, а на глупом стожке сена в пределах лагеря мы оказались в силу независящих от нас обстоятельств, ибо, как верно подметил великий Шекспир: молодости свойственно грешить поспешностью…