Есенин: Обещая встречу впереди

Графикой сделаны и поздние революционные вещи Есенина — и «Баллада о 26», и «Поэма о 36» с их точёными линиями и резкими углами, в том числе ритмическими.

Равно как и частушечный, раёшный, скомороший перепляс есенинский «Песни о великом походе», безусловно, будет апеллировать всё к той же поэме «Двенадцать».

Есенин научится у Блока городской музыке.

«Москва кабацкая» — это, конечно же, цикл романсов (хотя там гармонист «пальцы льёт волной»). Это — Блок с его кабаками и вконец опустившимися незнакомками («Излюбили тебя, измызгали…» — а с Блоком, тварь такая, ещё таинственной была, ещё надушенной, туманной).

«Чёрный человек» — тоже, безусловно, Блок (интонационно — «Да, я мёртв», а смыслово — частая у Блока тема двойников).

Наконец, главное.

Последние годы, при всём непрестанном пьяном мандраже и гонке куда-то, в чём-то главном — в стихах, во взгляде — Есенина всякий раз, когда он бывал трезвым хотя бы час, характеризовала стоическая предсмертная несуетность.

Столь же несуетно в преддверии смерти вели себя и Пушкин, и Лермонтов; но они были сотню лет назад, а Блок — только что, почти на глазах.

Он показал, как это делается.

Связь Есенина и Блока была незримой, но неотвязной.

Блок будто бы проводил Есенина через всю его жизнь.

В своё время Блок встретил его из Москвы — «чистого, звонкого, голосистого» (блоковские эпитеты).

Теперь приходила пора встретить его снова: без чистоты, без звона, без голоса.

Это ничего. Это жизнь. Это смерть.

* * *

18 декабря Толстая в очередной раз пришла навестить Есенина, принесла ему домашние угощения, постиранное бельё.

Он отказался к ней выходить.

Подождала час.

Не вышел.

Возвратившись домой, она решает покончить жизнь самоубийством.

Пишет прощальное письмо:

«Я думала сделать это, ничего вам не объясняя, пусть бы вы думали, что это минута ненормальности, но зная, что вас замучают вопросы, сомненья, догадки и вы будете больше мучаться, чем если я скажу вам всю правду. Да, мама, я ухожу… я встретила Сергея. И я поняла, что это очень большое и роковое. Это не было ни чувственностью, ни страстью. Как любовник он мне совсем не был нужен. Я просто полюбила его всего. Я знаю, что иду на крест, и шла сознательно, потому что ничего в жизни не было жаль. Я хотела жить только для него. И незаметно построила и для себя. Я всю себя отдала ему. Я совсем оглохла и ослепла, и есть только он один. Теперь я ему больше не нужна, и у меня ничего не остаётся. И самое страшное, у меня нет сил искать.

Если вы любите меня и если после смерти моей моя просьба вам дорога, то я прошу вас ни в мыслях, ни в словах никогда Сергея не осуждать и ни в чём не винить. Что от того, что он пил и пьяным мучил меня. Он любил меня, и любовь его всё покрывала. И я была счастлива, безумно счастлива. Умирая, благодарю его и за всё его прощаю…»

Написав это, Толстая задумалась — а как это делается?

Верёвкой? В ванной? Ножом можно? Это удобно?

Измучившись, свернулась на кровати и снова рыдала.

Позвонили в дверь.

Принесли записку от Есенина.

Бросилась — всё лицо красное; раскрыла, замирая сердцем…

Там было написано: «Соня. Переведи комнату на себя. Ведь я уезжаю и поэтому нецелесообразно платить лишние деньги, тем более повышенно».

Всё это как-то разом её отрезвило.

Не то чтобы она, стеная, стала повторять: «Боже, какое ничтожество! Какой подонок! Какой идиот!» — нет.

Просто эта записка парадоксальным образом вернула ей рациональное сознание.

Пошла, выпила воды. Целый стакан, большими глотками.

— Да, действительно, ведь я его прописала.

Да, надо выписать.

К чему платить лишние деньги.

Пусть будут лишние деньги.

Пусть будут.

* * *

От Эрлиха пришла ответная телеграмма: «Приезжай ко мне — устрою».

Надо было срочно сматываться отсюда.

Всё равно ведь эти сволочи, работающие на дипломатического курьера Рога, доберутся до него.

Или Толстая опять придёт, будет рыдать.

Заявились недавно посыльные от Зины Райх — требовали денег на содержание детей. Если точнее — на содержание Тани. Знали, что, если упомянуть Костю, Есенин взбесится и будет орать про чужого ребёнка.

Всем надо только денег.

Родители недавно писали — им тоже надо денег.

Матери — на другого сына, наверняка.

И сёстрам надо денег.

Сначала Есенин уговорил отпустить его с врачом в Госиздат — по делам.

Отпустили.

Пришёл к Евдокимову и попросил никогда, никому, ни при каких условиях его денег не выдавать.

Вернулся с врачом обратно.

Но покоя всё не было.

19 декабря Есенин из клиники сбежал.

Оказалось, всё просто. Переоделся для прогулки. Смешался с толпой посетителей, выходящих за ворота, — и вот уже свободен.

Хорошо, когда ты не псих, а просто прикидываешься.

Просто прикидываешься.

Просто прикидываешься.

Из месяца в месяц…

Первым делом в ближайшей пивной с огромным удовольствием наелся капусты с пивом и отправился… правильно, к Мариенгофу.

Теперь у него опять был, можно сказать, друг: изломанный, как старая игрушка, найденная где-то за шкафом; в сущности, ненужный. Но… он такой один: можно сказать, из детства.

Прятаться Есенин решил у него.

В больнице объявили тревогу: пропал поэт, за него такие люди просили — и нет его. Позор.