Есенин: Обещая встречу впереди

Вольным пересказом Виктора Кузнецова с целыми позаимствованными (без ссылок) фрагментами являются две фактически идентичные по содержанию книги журналиста Геннадия Смолина: «Крестный путь Сергея Есенина» (2016) и «Тайна гостиницы „Англетер“, или Меморандум сыщика Хлысталова» (2017).

К существующей уже картине Смолин добавил беллетристическое описание допроса Сергея Есенина, арестованного ещё по дороге в Ленинград.

Допрос проводил Яков Блюмкин.

Что же искали у Есенина? Почему его допрашивал в поезде Блюмкин? Зачем его пытали четыре дня?

Чтобы ответить на этот вопрос, Смолин берёт на вооружение версию биографов Есенина Станислава и Сергея Куняевых.

В основу их версии «убийства» положены воспоминания писателя Александра Тарасова-Родионова, видевшегося с Есениным накануне отъезда в Ленинград.

«В среду, 23 декабря, — писал Тарасов-Родионов, — стоял серый пасмурный день оттепели. Я сидел, занимаясь своей редакционной работой в отделе художественной литературы Госиздата. Была половина одиннадцатого, когда из соседней комнаты я услышал хрипловатый голос Есенина… предупредив в отделе, что скоро вернусь, пошёл за Есениным. Он подождал, пока я оделся, и мы вышли на улицу. Было мокро. Напротив Госиздата ожидал извозчик, которому Есенин велел ещё подождать. И, перейдя с угла на угол, мы спустились в полуподвал пивной на углу Софийки и Рождественки, наискось от Госиздата. В пивной было сумрачно и пусто».

За кружкой пива Есенин начал откровенничать: «Должно быть, меня считают за пустого дурака, который не осознаёт своего таланта и не понимает, что только благодаря Советской власти он расцвёл. Я за Советскую власть, без Советов я ничего. Ну, скажи на милость, что бы представлял я из себя, если бы не случилось Октябрьской революции? Поэта блядей и сутенёров, бардачного подпевалу?»

Так как «антисоветские» настроения Есенина являются, в сущности, базисом версий о его убийстве, этот фрагмент воспоминаний Тарасова-Родионова обычно опускается — мешает.

В том же разговоре с Тарасовым-Родионовым Есенин признаётся: «Я очень люблю Троцкого, хотя он кое-что пишет очень неверно. Но я его, кацо, уверяю тебя, очень люблю».

Учитывая, что Есенин после возвращения из заграницы об этом говорил многократно самым разным людям, к тому же, как мы помним, упоминал вождя в стихах и даже в анкетах на литературные темы — к примеру, летом 1925-го писал, что ему «близки наши литературные критики тов. Троцкий и тов. Воронский», сомневаться в его искренности не приходится.

Но далее, наконец, произносится самое главное.

Диалог, который является ключевым как минимум для половины рассматриваемых концепций есенинского убийства.

Есенин продолжает: «А вот Каменева, понимаешь ты, не люблю. Полувождь. А ты знаешь, когда Михаил отрёкся от престола, он ему благодарственную телеграмму залепил за это самое… Ты думаешь, что [если] я беспартийный, то я ничего не вижу и не знаю. Телеграмма-то эта, где он… она, друг милый, у меня».

Тарасов-Родионов удивлён:

— А ты мне её покажешь?

Далее дословно цитируем воспоминания Тарасова-Родионова.

«— Зачем? Чтобы ты поднял бучу и впутал меня? Нет, не покажу.

— Нет, бучи я поднимать не буду и тебя не впутаю. Мне хочется только лично прочесть её, и больше ничего.

— Даёшь слово?

— Даю слово.

— Хорошо, тогда я тебе её дам.

— Но когда же ты мне её дашь, раз ты сегодня уезжаешь? Она с тобой или в твоих вещах?

— О, нет, я не так глуп, чтобы хранить её у себя. Она спрятана у одного надёжного моего друга, и о ней никто не знает, только он да я. А теперь ты вот знаешь. А я возьму у него… Или нет, я скажу ему, и он передаст её тебе.

— Даёшь слово?

— Ну, честное слово, кацо. Я не обманываю тебя.

— Идёт, жду».

Из всего набора весьма сомнительных доводов, которыми оперируют сторонники версии убийства Есенина, телеграмма — самый любопытный.

* * *

Речь в разговоре с Тарасовым-Родионовым шла о приветственной телеграмме «первому гражданину свободной России», которую Лев Каменев якобы отправил в марте 1917 года из Ачинска, где находился в ссылке, великому князю Михаилу — в знак приветствия в связи с отречением от престола.

По трезвому размышлению ничего катастрофического в этой телеграмме нет — ну радуется большевик, что монархия самоустранилась и путь к власти свободен.

Однако царизм к 1925 году воспринимался как абсолютное, объективное зло. В неоконченной поэме «Гуляй-поле» Есенин так и пишет: «Монархия! Зловещий смрад!»

Любая связь с представителями царской фамилии — тем более приветственные телеграммы великим князьям — воспринималась как компромат.

Ситуацию усугубляло то, что в те же декабрьские дни в Москве проходил XIV съезд ВКП(б), где блок генерального секретаря ЦК Сталина вступил в прямое противостояние с объединившимися Зиновьевым и Каменевым.

На том съезде история с телеграммой не всплывёт, но годом позже, в декабре 1926-го, на VII расширенном пленуме Исполкома Коминтерна произойдёт знаменательная перепалка.

Сталин во всеуслышание объявит: