Если бы ты был здесь

Мой дед по отцовской линии воевал во Второй мировой войне и вернулся с нее совсем другим человеком. Он начал пить и периодически бродил по дому среди ночи. А однажды, когда у кого-то выстрелило в неисправном моторе, он упал на землю и разрыдался. В детстве мне часто повторяли, что он стал таким из-за войны – она оставила на дедушке неизгладимый невидимый шрам. Но как-то я спросила бабушку о том, что она помнит о войне. Бабушка надолго задумалась, а потом наконец ответила, что колготки было почти не достать.

Что, если именно этого и хотел бы мой дедушка: каждый день рисковать жизнью, лишь бы бабушка ни о чем не волновалась? Но бывают минуты, когда я осознаю, насколько это мелочно и безответственно – держаться подальше от проблем.

Плавая в прозрачной, как джин, воде, путешествуя по зеленым бархатным горам, жаря тортилью на чугунной сковороде в доме Абуэлы, я частенько забываю о том, что весь остальной мир бьется в агонии.

Я так и не решила, что это – благословение или проклятие.

Trillizos[55] – три обвалившихся лавовых туннеля посреди острова. Чтобы попасть к ним, мы с Беатрис выходим еще затемно, а значит, встречать рассвет нам предстоит в горах. Картина восхода солнца поражает меня своим великолепием. Я на острове уже чуть больше трех недель, но все еще не перестаю удивляться его красоте.

– Сколько вам лет? – спрашивает Беатрис в тот момент, когда розовое марево окончательно растворяется в синеве утреннего неба.

– Девятнадцатого апреля будет тридцать, – отвечаю я. – А тебе сколько лет?

– Четырнадцать, – говорит Беатрис. – Но эмоционально я гораздо старше.

Я не могу сдержать смеха.

– Да ты настоящая старая хрычовка, – подкалываю ее я.

Мы проходим еще немного, и я, как бы невзначай, интересуюсь, есть ли вести от ее школьных друзей. Плечи Беатрис тут же напрягаются.

– При таком убогом Интернете соцсети совсем не грузятся, – грустно замечает она.

– Это да, – соглашаюсь я. – Наверное, изоляция дается тебе непросто.

– Нет худа без добра, – философски замечает она, не глядя на меня. – По крайней мере, не нужно беспокоиться о мнении окружающих.

– А их мнение тебя беспокоит? – серьезно спрашиваю я и замираю, не спуская глаз с Беатрис.

Что, если она режет себя из-за издевательств одноклассников? Боюсь, что спустя почти месяц пребывания на Исабеле я знаю о Беатрис немногим больше, чем в нашу первую встречу на пароме. Она так рьяно охраняет свои секреты, словно от этого зависит ее жизнь. Впрочем, вероятно, для подростка это действительно вопрос жизни и смерти.

Я задумываюсь над тем, не стоит ли мне вмешаться в отношения Беатрис и Габриэля. Со стороны кажется, что они просто недопонимают друг друга. Но потом я решаю, что, пожалуй, не имею права вмешиваться в чужие отношения, пока не разберусь в собственных.

Электронные письма Финна становятся с каждым разом все короче и отчаяннее.

Уже дважды я просыпалась среди ночи оттого, что, как мне казалось, слышала голос матери.

– Когда вы в последний раз разговаривали со своей мамой? – спрашивает Беатрис, будто прочитав мои мысли.

– Перед отъездом на Галапагосы. Я навещала ее в доме престарелых. Хотя на разговор это было мало похоже. Скорее, она просто говорила о чем-то при мне, а я старалась поддерживать видимость диалога.

– Прежде мама присылала мне открытки на день рождения со вложенными в конверт деньгами. Однако в прошлом году я не получила от нее подарка, – поджав губы, признается Беатрис. – Она не хотела меня рожать.

– Однако же родила.

– Когда тебе семнадцать и ты обнаруживаешь, что беременна, а твой парень уверяет, что вскоре вы поженитесь, думаю, любая девушка согласится выносить ребенка, – размышляет Беатрис, но я пропускаю эту информацию о Габриэле мимо ушей. – Мне кажется, безусловная любовь – чушь собачья! Любовь всегда условна.

– Это не так, – возражаю я. – Папа любил бы меня, несмотря ни на что.

«Но так ли это?» – тут же принимаюсь раздумывать я. Нам нравились одни и те же вещи: визуальное искусство и живопись. А если бы я была фанаткой геологии или эмо-рока, были бы мы с ним, что называется, на одной волне? И если бы мама всегда была рядом, опекал бы он меня так же рьяно?

– И Финн, – добавляет Беатрис. – Не стоит сбрасывать его со счетов. Как вы узнали, что он тот самый?

– А я и не знаю! – внезапно огрызаюсь я. – Мы ведь пока не женаты.

– Но если бы он сделал вам предложение, вы бы приняли его?

Я киваю.

– Прежде мне казалось, что любовь должна быть похожа на грозу – должна греметь и грохотать и рождать такие эмоции, от которых волосы встают дыбом на затылке. Собственно, мои школьные романы были именно такими. Но с Финном… все совсем не так. Он всегда так собран и уравновешен. Как… белый шум.

– От него вас клонит в сон?

– Нет. Но с ним все как-то… проще. – Эти слова рождают во мне такой мощный прилив любви к Финну, что у меня подкашиваются ноги.

– Значит, он первый, к кому вы испытываете подобные чувства? – интересуется Беатрис, будто прощупывая почву.