Есть!

Отца Аллочка похоронила, а вот маму удалось вылечить. Совсем старенькая и грустная, как все одинокие Бавкиды, мама сидела дома с кареглазым внуком, пока Аллочка бегала со шваброй по чужому дому, а сестрень вразумляла в школе чужих детей.

Больше всего в процессе работы Аллочку поражало следующее. Откуда в чистом доме при регулярной и старательной уборке берётся столько грязи? И почему хозяйкины длинные волосы устилают равномерным ковром всю их немаленькую квартиру? Тёмные длинные волоски встречались и в кухне, и в ванной, и даже на лоджии, куда Балконша заходила совсем редко… Можно подумать, что хозяйка линяет – но нет, с гривой у неё всё было в полном порядке, и она этим явно гордилась. Однажды Балконша вернулась из очередной поездки в Париж – они ездили туда с Лизкой и Танькой за тряпками – и подарила Аллочке шампунь для стареющих волос. Аллочка забросила подарок подальше, пока его не откопала дотошная сестрень и не провела полевые исследования. Шампунь оказался отменным – Анька после него так распушилась, что можно было идти на улицу без шапки, – но Аллочке всё равно было обидно. И ещё было обидно за Париж. Разве можно ездить туда за шампунями и тряпками?..

Аллочка была влюблена в Париж, как в мужчину, – но никогда не думала всерьёз о том, что у этой любви есть хотя бы крошечный шанс. Та жизнь – с Парижами, с шоколадными обёртываниями в салонах красоты, с ботинками за пятьсот долларов – проходила далеко от Аллочки, настолько далеко, что она даже не задумывалась о том, что имеет право туда заглядывать. Вот заглядывать под стульчак и хозяйскую кровать она имела полное право – и так привыкла следить за чистотой, что и у себя дома внезапной тигрицей кидалась на непорядок.

– Смотри, у тебя приход! – веселилась Анька, когда Аллочку в очередной раз скрутила на месте нервная судорога, и она прервала обед, заметив на полу липкое пятнышко и кинувшись к нему, как грибник к боровику. Такое повторялось регулярно: даже принимая ванну, Аллочка углядывала вдруг непротёртый кусок панели или каким-то чудом сохранившийся островок грязи на полу – и тут же вылезала с хлюпаньем из тёплой душистой воды, принимаясь за работу. Однажды она яростно бросилась с тряпкой на солнечные полосы света, изрисовавшие лакированный шкафчик, и далеко не сразу поняла, почему они не отмываются.

А ещё Аллочке ужасно хотелось вымыть, вычистить весь дом разом и… запретить пользоваться комнатами, покрыть чехлами мебель. Главное – не видеть, как всё вновь упрямо покрывается жиром, грязью и пылью…

Приготовленную еду Аллочка жалела меньше – когда её великолепный борщ исчезал за два дня вместо запланированных четырёх, это было приятно. Депутат Горликов мурлыкал над её блюдами, как кошка над голубем, – и часто заглядывал в кухню задолго до окончания готовки:

– Аллочка, ну так что там у нас сегодня?

Балконша же предпочитала лёгкую диетическую кухню – во всяком случае, именно такими словами выражались её гастрономические грёзы. И днём она, молодчина, держалась изо всех сил – обходила кухню стороной и мазала губы диоровской помадой, чтобы жаль было съесть её во время еды. К ночи у Балконши истощались силы, она являлась на кухню словно тень Дария, и пожирала уже остывшие Аллочкины деликатесы, как Сатурн – своих детей.

Детей у Горликовых, к слову, не было – и это сближало их с Аллочкой.

Гром грянул, как водится, не из тучи – Балконша вновь терзала парижские магазины, когда у Аллочки умерла мама. На пятый день сиротства бледная Аллочка привычно поднималась по ступенькам горликовского таунхауса. Обычно в этот час депутат ещё спал, и Аллочка открывала дверь своими ключами – Горликовы так доверяли домработнице, что не имели от неё тайн. Но в то роковое сентябрьское утро свежий Горликов в шёлковом халате поджидал Аллочку в прихожей и, не дав даже изумиться как следует, неумело набросился на неё. Не с ножом, разумеется. С ласками.

Картинка получалась, если честно, комическая. Представьте себе изнурённую тяжким физическим трудом женщину с филологическим образованием, которая молча и, можно сказать, даже вежливо отбивается от пыхтящего краснощёкого толстячка, запутавшегося в длинном халате с восточным узором. Горликов, не будучи агрессором по природе, быстро сдулся, отступился от Аллочки и, упав на персидский ковёр, вывезенный неугомонной Балконшей с какого-то туристического востока, закрыл лицо руками. Аллочка перевела дух, мучительно пытаясь сообразить, что ей теперь делать и как себя вести. Ковёр был покрыт толстым слоем кошачьей шерсти, с кухни несло тяжким, как длань судьбы, сосисочным амбре, а лежащий на ковре хозяин выглядел диванным валиком, по случайности угодившим в прихожую.

Что делать, что делать? – одна и та же мысль, как сошедший с ума философ, билась Аллочке в висок, а Горликов тем временем выдавил из себя нечто среднее между голубиным клёкотом и рыданием смертельно несчастного человека.