Эстер Уотерс

Он кашлянул и вытер кровь с губ. Эстер была ни жива ни мертва.

— Да не смотри ты на меня так, словно мне уже завтра в гроб ложиться, — сказал Уильям.

— Они, значит, надеются тебя подлечить?

— Да, они сказали, что я еще могу долго протянуть, только прежнее здоровье уже не вернется.

Это было настолько ясно и ей самой, что в глазах у нее невольно промелькнуло сострадание.

— Если ты будешь так на меня смотреть, я лучше пойду обратно в больницу. Это не самое веселое место на свете, но там все-таки лучше, чем здесь.

— Я расстроилась, оттого что они нашли у тебя чахотку. Но раз они сказали, что могут тебя подлечить, значит, все будет в порядке. Главное, что они так сказали.

Она знала, что должна превозмочь свою тревогу, должна сделать вид, будто слова докторов означают только одно: ничего страшного, хороший уход непременно поставит его на ноги. Нельзя предаваться отчаянию, надо надеяться на лучшее. Уильям верил, что с приходом теплых дней ему полегчает, и Эстер решила довериться его чутью. Однако ей стоило немалого труда сохранять веселый вид и говорить веселым тоном, в то время как муж таял у нее на глазах, а когда наконец проглянуло солнышко, оно, казалось, высосало из него последние соки, и он день ото дня становился все бледнее и чах, словно погибающее от засухи растение. Этот вечный, неуемный кашель, эти пятна крови на платке! А тут еще, как назло, его снова стала преследовать неудача. Ему уже больше никак не удавалось «попасть» на победителя, и деньги утекали вместе с жизнью. Будь то фаворит или аутсайдер — все едино; стоило Уильяму поставить на эту лошадь, и она непременно проигрывала, и Эстер теперь испуганно вздрагивала, заслышав крик: «Победитель скачки! Победитель! Победитель!» В солнечную погоду Уильям имел обыкновение сидеть после полудня на маленьком балкончике и глядеть на улицу, ожидая, когда из переулка покажется мальчишка-газетчик с кипой «специального выпуска». Тогда Эстер должна была спуститься вниз и принести газету, и в тех редких случаях, когда лошадь, на которую ставил Уильям, приходила первой, на него жалко было смотреть — это было поистине душераздирающее зрелище. Лицо Уильяма преображалось, худые руки конвульсивно дергались, и он принимался строить планы и лелеять несбыточные — Эстер понимала это — мечты.

Все же Эстер настаивала, чтобы он аккуратно принимал лекарство, прописанное ему врачом в больнице, но добиться этого было нелегко. Уильям видел, что лекарство не приносит ему пользы, и становился с каждым днем все раздражительнее. Он бранил докторов, незаслуженно над ними издевался, а сухой кашель донимал его все сильнее, и кровохарканье неотвратимо и беспощадно появлялось снова, стоило только забрезжить надежде, что хотя бы эта напасть миновала. Однажды утром Уильям заявил Эстер, что решил просить докторов обследовать его снова. Они обещали подлечить его, так вот он и хочет знать: будет он жить или ему надобно готовиться к смерти. Эстер почувствовала даже некоторое облегчение, когда он заговорил об этом так, напрямик; она была истерзана бесплодными надеждами и готова принять жестокую правду. Уильям хотел отправиться в больницу один, но Эстер стала молить его, чтобы он взял ее с собой, — она не в силах сидеть дома и считать минуты, ожидая его возвращения. Он не стал возражать, и это ее удивило. Она ждала, что ее просьба вызовет бурю протеста, но Уильям, услышав, что она хочет сопровождать его, принял это как должное, и Эстер была обрадована вдвойне, — ведь не предложи она пойти с ним, и он бы еще, пожалуй, обвинил ее в отсутствии заботы о нем. Эстер надела шляпку, — было начало августа, и жакетки в такую жару не потребовалось. Город казался покинутым, изнемогшие от зноя улицы плавились на солнце, и даже здоровым легким Эстер не хватало воздуха, так его было мало и так он был сух. Кашель Уильяма сразу усилился, и Эстер с надеждой подумала, что, быть может, доктора велят ему поехать к морю.

С верхних сидений омнибуса им был хорошо виден Грин-парк — высохший, бесцветный, как пустыня; когда они спустились с холма, им бросилось в глаза, что осень уже начала свою расправу над кронами деревьев: внизу, в лощинах, было полно опавших листьев. На возвышенном месте, в углу Гайд-парка, ветер поднял в воздух смерч пыли; когда они проезжали мимо Сент-Джордж-плейс, за решеткой мелькали лужайки безлюдного парка. Широкие мостовые, Бромптон-роуд, маленькие пивные на перекрестках, — глазам лондонцев открывалось предместье Лондона.

— Погляди, — сказал Уильям, — видишь домик вон за теми деревьями, там, где дорога поворачивает влево, — это «Рога и колокольчик». Вот дом, хозяйкой которого хотелось бы мне тебя увидеть.

— Жаль, что мы не купили его, когда у нас были деньги.

— Не купили! Этот домик стоит десять тысяч фунтов, а то и больше.

— Я когда-то работала неподалеку отсюда. Мне очень нравится Фулхем-роуд. Похоже на деревенскую улицу, только длиннее, верно?