Естественная история

Представления о приближающемся конце света были распространены во времена Плиния, и их распространению в немалой степени содействовали римские стоики, например, Сенека, писавший в «Естественнонаучных вопросах»: «…если придется гибнуть, я погибну вместе с разрушающимся миром: не дозволено желать всеобщего бедствия, но великое утешение в смерти видеть, что и земля подлежит смерти» (Естест. вопр. VI. 2, 9). Насколько глубоко внедрились в массовое сознание эти представления, свидетельствует описание реакции жителей Мизена на извержение Везувия, сделанное Плинием Младшим, живым участником тех драматических событий: «Одни оплакивали свою гибель, другие гибель близких; некоторые в страхе перед смертью молили о смерти; многие воздевали руки к богам; большинство объясняло, что нигде и никаких богов нет, и для мира это последняя вечная ночь» (Письма. VI. 20, 15). Вполне естественно, что такие настроения отразились и в сочинении римского ученого, для которого та ночь действительно стала последней.

Плиния сближает со стоиками и учение о пневме — spiritus vitalis. Для знакомства с идеей пневмы Плинию не обязательно было даже изучать труды представителей Древней и Средней Стои. Вопреки утверждениям Р. Б. Тодда [25. С. 155] о том, что учение о пневме было в римскую эпоху почти забыто, пневма, если не сам термин, то понятно, очень часто упоминается в трудах Цицерона и Сенеки (Цицерон. О природе бог. II. 36, 91; II. 9. 24; Сен. Ест. вопр. II. 6—9; V. 5. 1—5), и о ней говорится в основном как о «жизнетворной силе» (vis vitalis), присутствующей в воздухе (aer). У Плиния понятие пневмы, которую он называет vitalis halitus, spiritus vitalis, становится центральным в его системе природы, и наполняется богатым конкретно природоведческим содержанием. В известном смысле стоическое учение о пневме получает в «Естественной истории» дальнейшее развитие.

Укоренению стоицизма на римской почве особенно содействовала философия Посидония. Учеником Посидония был Цицерон, он оказал влияние на Туррания Грацила, Помпония Мелу и других римских авторов, на которых опирается Плиний. Ссылается Плиний и на самого Посидония, но прежде всего как на авторитет в области астрономии, метеорологии и географии. О прямом идейном влиянии говорить трудно. Даже сама мировая симпатия получает у Плиния интерпретацию, несколько отличающуюся от того смысла, который вкладывал Посидоний в это изобретенное им слово. Для Посидония мировая симпатия была силой, обусловливавшей неразрывную связь всех частей вселенной, физическим носителем которой являлась пневма, «теплое дыхание», состоящее из огня и воздуха. Такое понимание симпатии разделялось Плинием, что, однако, выражается не собственно в трактовке термина «симпатия», а в том, какую роль отводил Плиний все тому же spiritus vitalis. Взгляды Плиния и Посидония совпадают в отношении к дивинации. Они оба считают веру в предзнаменования, гадание и т. д. оправданной, а для Посидония дивинация как раз и была возможной за счет тесной связи между явлениями самого разного порядка. По этому поводу Цицерон, также признававший «наличие естественного взаимодействия (cognatio naturalis) между вещами весьма далекими одна от другой», иронизировал: «Из какой взаимосвязи в природе, и как бы гармонии и согласия, — того, что греки называют συμπάθεια, можно заключить, что либо выемка в печени имеет отношение к моему небольшому состоянию, либо мой маленький доход — небу, земле, ко всей природе вещей?» (Циц. О дивинации. II. 34). Плиний как и Посидоний, не был настроен столь скептически.

Полностью принимая посидониевскую идею симпатии, Плиний идет несколько дальше, и вносит в это понятие отсутствующий у Посидония психологический элемент, по-видимому, досократического происхождения. Мировая симпатия выступает у Плиния одновременно с такой же повсеместной «антипатией», что заставляет вспомнить Дружбу и Вражду Эмпедокла. (Диог. Лаэрт. VIII. 76; Ест. ист. XXXVII. 59).

По мнению М. Лаффранк, явное несоответствие всех «естественных историй» доктрине Посидония состоит в их повышенном внимании к чудесам и к чудовищам при обращении к живой природе. Для Посидония, как и для Аристотеля, чудовища — это «ошибка» природы, в целом же действительность поддается объяснению на основании законов мироздания, устанавливаемых космическим Логосом, так что не остается места ни для чего удивительного. К тому же одним из важнейших достоинств мудреца Посидоний считал способность ничему не удивляться (ἀθαυμάσια) [20. С. 331]. Напротив, все удивительное (mirum) Плинию представляется особенно ценным, а «человеческую страсть ко всему удивительному» (desiderium et admiratio hominum) он не только не порицает, но старается удовлетворить как можно бо́льшим количеством чудесных фактов.