Эстетика Другого: эстетическое расположение и деятельность

Таким образом, искусство слова обладает целым набором действенных инструментов, с помощью которых писатель может преэстетически подготовить эстетическое восприятие ветхого, мимолетного, старого, затерянного, юного, маленького, уютного, просторного и т. д., выйдя за границы эстетики прекрасного и возвышенного, а тем самым и за границы, установленные философской эстетикой Нового времени. Во всяком случае, те специфические преэстетические возможности, которыми обладает литература и которых почти лишено садово-парковое искусство, позволяют писателю создавать преэстетические условия для встречи с Другим не только в образе прекрасного или возвышенного, но и в образе ветхого или, скажем, юного. На стороне садово-паркового искусства — сила непосредственности и подлинности выделенных специально для их эстетического созерцания вещей природы и культуры[109], на стороне писателя — сила эстетически выразительного и эстетически действенного слова, выделенного из повседневной речи и соединяющего Другое и сущее. Писатель, не смотря на то, что он проигрывает создателю парка в способности «без лишних слов» являть преэстетически действенные вещи и пространства Первичного мира, располагает более широким по сравнению с ним набором инструментов для преэстетического наведения читателя на то или иное эстетическое расположение. Он не только предлагает ему материал для воссоздания в воображении преэстетически значимого предмета, он также способствует (целенаправленно интонируя свою речь, включая слова и порождаемые ими образы в ассоциативное, символическое и сюжетное пространство произведения) тому, чтобы, например, воссоздаваемый им образ запущенного сада, покинутого хозяевами дома, осенней листвы и т. п. был эстетически притягательным образом, причем притягательным в горизонте ветхости[110], или, допустим, затерянности, мимолетности...

Как видим, слово может быть стимулом к эстетическому переживанию (переживанию чувственной данности особенного, Другого) в качестве знака, отсылающего читателя к соответствующим явлениям, образам и понятиям[111], в качестве возбудителя эмоции, переживания[112], в качестве звуковой волны, способной (подобно музыкальному звуку, музыкальному содружеству звуков) предрасполагать к тому или иному эстетическому расположению, или, наконец, в качестве иероглифически свернутого в графический символ образа (искусство каллиграфии).

В рамках литературного произведения эстетический эффект усиливается и, одновременно, усложняется еще и в силу наложения 1) эстетического эффекта, производимого ритмизированной и музыкально интонированной тканью слов-как-звуковых-тел, и 2) эстетического эффекта от описания какого-либо преэстетически значимого явления (например, того, что данная культура, данный писатель рассматривают как ветхое, возвышенное, затерянное, страшное, юное и т. д.). Кроме того, соединение эффектов от эстетической действенности слова и от влияния того, «что» выражается этим словом, «что» это слово доносит до читателя (эффект от восприятия преэстетически заряженного предметного содержания, доставленного с помощью определенной вербальной конструкции), может создавать значительный эстетический резонанс и усиливать воздействие текста на читателя. Соединение двух различных эстетических расположений, которые взаимно усиливаются при наложении друг на друга (прекрасное и ветхое, возвышенное и ветхое, прекрасное и юное и т. д.), создает эстетическое чувство сложной конфигурации. Однако в этом случае (при наложении разнородных преэстетических векторов произведения в рамках эстетики утверждения) эстетическое восприятие оказывается настолько эстетически многослойным, что читателю бывает непросто осознать и отрефлектировать все слои, захватившего его переживания. Например, прочитав стихотворение Пушкина «Осень», он может утверждать, что на него произвело впечатление описание «увядающей природы», ее ветхость, а может, немного подумав, изменить свое суждение и сказать, что его поразила красота стихотворения, его поэтическая прелесть.