Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием

Природа эмоций сложна и противоречива, в каком-то смысле – дуалистична. Не случайно она описывается совокупностью весьма несхожих теорий. Из них традиционно наиболее влиятельными считались две – У. Джемса-К. Ланге и В. Дильтея. Обе они подробно проанализированы Л. С. Выготским в его монографии «Учение об эмоциях» (1933). Согласно теории Джемса-Ланге, эмоции – продукт телесной, двигательной активности человека. «Первое душевное состояние не сменяется немедленно вторым; между ними должны находиться телесные проявления» (Джемс)[499]. «Мы не потому плачем, что опечалены, а наоборот, мы опечалены потому, что плачем». В. Дильтей же считал эмоции ценностными переживаниями. Проанализировав обе теории, Л. С. Выготский не отдает предпочтение ни одной из них, по его оценке, ложных как целое. Но в каждой содержится, полагает он, и крупица истины.

В теории Джемса-Ланге это – признание глубокой телесной укорененности эмоциональных состояний, укорененности на уровне организма. Без этого внутреннего заземления эмоции были бы чем-то легко навеваемым и столь же легко устраняемым. Они были бы лишены той мощной жизненной энергетики и побудительной силы, которой в действительности обладают. В сферу чувств, эмоций входят не только мимолетные настроения, но и глубокие страсти, аффекты.

Рациональное зерно теории В. Дильтея и его последователей (Э. Шпрангера, М. Шелера и др.) заключается в акцентировании связи эмоций с целостной личностью, с переживаниями, выражающими оценку некоторого предмета, ситуации, знакового комплекса и т. д. с позиций данного субъекта, в свете его потребностей и ценностных установок. Некоторые авторы характеризуют эмоции как своего рода индивидуализированную, практическую аксиологию. «Собственная область эмоций есть мир ценностей», – утверждает С. А. Левицкий[500].

Как видим, природу эмоций можно объяснять, исходя либо «снизу», из тела, либо «сверху», из высших идеально-ценностных структур личности. Но здесь едва ли уместно решение проблемы по принципу «или-или». Скорее – «и-и». Имея единую природу, чувства, эмоции, тем не менее, могут быть дифференцированы на низшие и высшие. В эмоциональном мире личности отчетливо различимы, условно говоря, «регистры» высокий и низкий, базовый.

Ряд существенных трансформаций, произошедших в эпоху постмодернизма в сфере эстетической чувственности, отметил А. С. Мигунов в своей статье «Постмодернизм: адаптация к культуре». По его мнению, к настоящему времени от баумгартеновской науки сохранилась только ее самая общая формула, матрица: «Эстетика – наука о чувственном опыте». Но ее реальное наполнение после возникновения нового, неклассического искусства радикально изменилось. В классическом искусстве, пишет он, «в положении аутсайдера оказался чувственный опыт, который не пропущен сквозь призму интеллекта. Но именно этот низший, так называемый вульгарный, и в целом антиэстетичный по прежним представлениям опыт и оказался в центре внимания нового искусства – поп-арта, хеппенинга, перфоманса, концептуальной поэзии, постмодернистской архитектуры, музыки и кинематографа»[501].

Попутно А. С. Мигунов указывает на произошедшую в искусстве постмодернизма реабилитацию негативного ценностного опыта. Осуществилось уравнивание позитива и негатива в сфере эстетической чувственности; более того – приоритет был отдан негативным эмоциональным проявлениям. Это, как мы понимаем, было связано в первую очередь с преобладанием негатива в самом социальном опыте человека XX столетия. Но также и с изменением отношения нашего современника к негативу жизни. Вместо обычного для классики отталкивания от всего безобразного, уродливого, низкого – неожиданная терпимость, толерантность, «уживчивость» авангардного искусства со всем антиидеальным. Этому изменению эстетических установок в решающей степени способствовало, подчеркивает исследователь, утверждение постмодернистской парадигмы. Автор упомянутой статьи ссылается на тезис Ж.-Ф. Лиотара о терпимости постмодернизма к различиям и даже «несовместимостям»; одновременно он усматривает глубокие корни такой тенденции как в самых отдаленных, так и в более близких к нам периодах европейской философии.