Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием

В. Дымшиц, как и его коллеги-единомышленники, не одобряет никаких империй из-за их антигуманности и антидемократизма. В круге его интересов, однако, оказывается не только советская империя, но и – британская. Есть почва для сравнения, и есть к тому конкретный повод: Дымшиц пишет предисловие к томику стихов Редьярда Киплинга[633]. А Киплинг, как известно, – «бард британского империализма». Само отношение к проблеме империи и имперскости у Дымшица более дистанцированное, спокойное, менее пафосное (чем, скажем, у Березкина). Он считает возможным, сравнивая британскую и советскую империи, находить у них черты общности, выражающиеся также в их литературе и искусстве. Более того, не боясь упреков в парадоксальности, он называет Киплинга – русским поэтом, так сказать, усыновленным Россией.

В чем же, по Дымшицу, состоит то общее, что роднит две указанные империи и их искусство? Это – воспевание героического Долга, с честью исполняемого людьми – «героическими винтиками». Конечно, о подлинном героизме и высотах духа тут не может быть и речи; по сути, это только приземленное неоязычество. Для «человека с ружьем» – британского или советского, все равно – «есть только безличный Закон – Закон стаи, племени, полка, империи, века»[634]. «Для него нет свободы воли, свободы морального выбора между добром и злом»[635]. На этом основании, по Дымшицу, возникли и баллады Киплинга, и советские бардовские песни (Высоцкого, Галича, Алешковского и др., испытавших его влияние). Впрочем, отмечены и отличия. «У каждой империи свой символ и свой источник вдохновения: у Британской – колониальная казарма, у Советской – лагерный барак, там – солдатская песня, здесь – блатная»[636].

От таких широкомасштабных обобщений, делаемых на столь узкой и, по существу, бездоказательной основе, нормальному, не искушенному в «пиитических вольностях» человеку становится как-то не по себе. Можно ли многообразное, многоликое человеческое содержание целой эпохи (или эпох) свести к одному-единственному слогану и одному-единственному жанру? Вправе ли мы утверждать, что, как предполагает Дымшиц, миллионы советских людей, взявших в руки оружие и победивших фашизм, еще не доросли до свободы выбора между добром и злом, «не ведали, что творят» и, по существу, шли в бой лишь под воздействием чувства стайности, стадности? Не подобные ли «интерпретации» стали причиной учреждения Комиссии по противодействию фальсификации истории при Президенте Российской Федерации…

Главное, что привлекает Дымшица в судьбе империй, о чем он пишет с искренней проникновенностью, – это их закат, крушение, агония. Этими настроениями, а не чем-либо иным, близок ему, с одной стороны, Киплинг, а с другой – наши барды предперестроечных и перестроечных лет. Ведь «теперь… последняя империя вроде бы пала»[637].

Однако остается вопрос: как быть с «политически-реакционными, имперскими, антигуманными» взглядами Киплинга? Ведь он – «колонизатор, солдафон и имперец»[638], из-за чего стал в английской литературе персоной non grata. Болезненный, чуть ли не провокационный вопрос разрешен, однако, на удивление просто: «Наше время простило Киплингу его взгляды за хорошие стихи, а эти взгляды – во многом плод его эпохи и биографии»[639]. Как хорошо, что этого не слышит Е. Ермолин: он бы таких уступок «вчерашним» не потерпел. Ведь так, чего доброго, очередь дойдет и до Валентина Катаева: и ему в свой час «объявят амнистию»?

И все же некоторое смягчение традиционного демократического ригоризма у В. Дымшица нельзя было не заметить. Что я и попытался зафиксировать.

Особую изобретательность в реинтерпретации произведений советского искусства с позиций новой, демократической парадигмы проявил культуролог В. П. Руднев. В начале уже 2000 годов он задумал вернуться «в машине времени» к началу 70-х, а точнее – к 1973 году, когда на экраны вышел знаменитый советский телесериал «Семнадцать мгновений весны» (постановка Т. Лиозновой, сценарий Ю. Семенова, в главной роли Вяч. Тихонов). О чем этот телефильм – о подвиге разведчика, действующего во время Отечественной войны в глубоком тылу врага и в его обличье? Нет, Руднев радикально обновляет эту старую и якобы ложную трактовку. Согласно ей, «мотивы патриотизма уходят на второй план»[640], на первый же план выступают либидозные комплексы персонажей гомосексуального характера. Но это – не моя тема. Меня интересует рудневское переосмысление образа главного героя, произведенное в новом идеологическом и социально-психологическом ключе.