Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием

Христианство, как религия спасения, открывало путь в будущее, в потустороннее преодоление зла и страданий всей массе верующих. Гностицизм обещал спасение только избранным – обладателям тайного знания. Христианство, в соответствии со своей этической доминантой, требовало нравственных поступков, действий. Гностицизм же делал ставку на мистическое единение с миром, восстанавливающее всю полноту бытия и его переживания. Это особое экстатическое состояние и обозначалось термином «гнозис» (знание, откровение). Оно было сродни переживанию художника, отстраненного от реальной действительности, замкнутого в сфере воображения, по сути – самоценного. Этический универсализм христианства в большей степени отвечал потребностям исторического развития. Вот почему своеобразный, полный духовного напряжения эстетизм и эстетический имморализм гностицизма потерпел в этом столкновении поражение.

О принципиальном различии гностических и христианских путей решения кардинальных проблем совершенно справедливо, на наш взгляд, пишет политолог А. И. Неклесса в своем культурфилософском эссе «Трансмутация истории». «Различие двух ответов на тайну бытия ярко проявляется в отношении к несовершенствам жизни: гностицизм, копя в сердце нигилизм, отрицает жизнь и, тяготея к силе искусств, «изобретает несуществующее» (плодя утопии), в то время как христианство приходит в падший мир, чтобы его спасти. Проще говоря, гностицизм склонен уничтожать несовершенное, а не исцелять. Его адепты определенно не любят мир, поэтому, порождая и выстраивая утопии, они лишены снисходительности и сострадания. Но при всем том и гностицизм, и христианство пребывают в активной трансцендентности к обыденности, постоянно сталкиваясь в метафизических областях и деятельных душах»[789].

В переломные эпохи общественного развития резко возрастает потребность в альтернативном знании, и гностицизм с его еретичностью, внешним подобием христианству при внутреннем «языческом», по словам В. С. Соловьева, искажении его основ вызывает к себе повышенный интерес. Именно такой эпохой был Серебряный век русской культуры – рубеж XIX и XX веков. Отсюда – усиление антихристианства и своеобразный ренессанс гностицизма в те годы.

Имплицитно присущий гностицизму эстетизм, о котором говорилось выше, нашел отзвук прежде всего у представителей художественной интеллигенции. Обширный конкретный материал, свидетельствующий о наличии гностических идей, образов и мотивов в творчестве известных русских поэтов и писателей, собран и обобщен в книге С. Л. Слободнюка «Идущие путем зла…» (древний гностицизм и русская литература 1890–1930 гг.)»[790].

Его коллега, литературовед О. А. Овчаренко, считает тезис Слободнюка о засилье гностической «дьяволиады» в русской литературе Серебряного века тенденциозным и некорректным[791]. Тем не менее, увлечение гностицизмом целого ряда крупных представителей русской и мировой литературы (в их числе – португальский поэт Ф. Пессоа, аргентинский писатель X. Л.Борхес и др.) – О. А. Овчаренко тоже признает, исследует и пытается объяснить. В исторической ретроспективе, пишет автор, видны не только «соблазн» и «соблазненные», но и то, что к концу века болезненное увлечение гностицизмом в значительной мере было преодолено. Да оно, по мнению автора, и не было таким глубоким, как полагает С. Л. Слободнюк. Одним из свидетельств преодоления литературой гностических тенденций О. А. Овчаренко считает вытеснение их из сферы высокой культуры в область культуры массовой. (Аналогичную эволюцию проделало, как мы помним, и неоязычество). Постмодернисты наших дней еще используют гностические идеи и образы в целях поддержания читательского/зрительского интереса, но вездесущая постмодернистская ирония всё обесценивает, лишает смысловой глубины[792].

В суждениях О. А. Овчаренко проскальзывают нотки благодушия, для которого, мы полагаем, нет оснований.