Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

В романе абстрактного идеализма задача иронии заключалась в изображении расстояния, отделяющего демонический идеал от действительности; это мешало тому, чтобы идеал считался абсолютом, разрывая всякую связь с внешним миром и отказываясь, таким образом, от целостности. Чтобы получилась целостность, необходимо, чтобы даже там, где мы имеем дело с замкнутым на самом себе субъектом, существовал бы, тем не менее, внешний мир, который оправдывал бы эту замкнутость. Из этого следует необходимое отношение между демоническим характером утопии и инородностью условленных структур. Речь идёт о желании узнать, существует ли произведение искусства, показывающее правомерность чисто воображаемого мира перед лицом негативности актуального мира.

Для Лукача создание мира мечты правомерно, только если оно объявляется неисполнимым в отношении настоящего. Если же мир мечты осуществляется, как исполнение желания, не принимая в расчёт актуальное состояние мира, тогда утопическое бегство от реальности искусства осуждается, поскольку «его исполнение обнаруживает его внутреннюю пустоту… в точности, как случается констатировать в романах Вальтера Скотта, пусть и так хорошо закрученных» (TdR, 145). Человеческий тип, который отвечающий этой душевной структуре, присущей романтизму утраты иллюзий, «более созерцателен, чем деятелен» (там же). Лежащая в основе пассивность такого типа героя, отличающаяся от пассивности героя эпического, порождает «абсолютную предопределённость поражения», которая представляет собой препятствие к чисто эпическому изображению. На самом деле, следствием является «занятие лирико-субъективной позиции по отношению к происходящему», которая занимает место того самого «чистого наблюдения» мира, изначально характерного для любого эпического произведения (там же). От этого происходит уверенность в подлинном поражении героя романтизма, в отличие от героя абстрактного идеализма.

Тем не менее, остаётся фактом, что в романтизме индивидуум достиг наивысшей значимости – не потому, что, как в абстрактном идеализме, он является «проводником трансцендентальных миров», но потому, что «свои ценные качества он носит исключительно в себе» (TdR, 146). Ценой этого «неумеренного возвышения субъекта» становится, однако, «отказ от какой бы то ни было роли в изображении внешнего мира», и это означает, что преобладающие здесь лиризм и размышление приводят к кризису романной формы как эпического изображения. В конечном счёте, если в абстрактном идеализме «индивидуум, проводник утопических запросов в отношении действительности, был раздавлен грубой силой последней» – в романтизме утраты иллюзий, напротив, «такое поражение является предпосылкой субъективности» (TdR, 147).

Если форме, чтобы существовать, необходимо преодолеть предшествующий ей диссонанс, тогда диссонанс, находящийся в основании романа, другими словами – разграничение между смыслом и жизнью, требует, чтобы смирение героя в отношении достижения своего идеала пришло бы только после попытки воплотить смысл, иначе говоря – обрести целостность. Романтизм, являющийся попыткой приложить свою мечту к несовместимой с ней действительности, представляет собой паузу в поисках романа, и, следовательно, в романе-форме, как становится к тому же очевидным в развитии модернистского романа, всё больше принимающего очертания антиромана.

8. Время в романе