Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

В великих романах утраты иллюзий именно это смирение преобразуется в действие, благодаря «временным опытам, закономерно рождающимся из эпической точки зрения, поскольку порождают действия и действиями зарождаются: надежде и памяти» (там же). Речь идёт о временных опытах, которые также являются преодолением времени: «комплексное видение жизни как единства, выжимаемого по капле ante гет, и обширная интуиция post гет самой жизни» (TdR, 154). Даже если подобные опыты «осуждены на субъективность и на пребывание в процессе размышления», тем не менее, «они являются опытами максимального приближения к сути, могущие стать жизнеспособными в оставленном богом мире» (там же). В конечном счёте, в своём существовании опыты, принадлежащие размышлению, надежде и воспоминанию, делают ещё возможной целостность, которая может быть целостностью только лишь сотворённой.

9. «Воспитание чувств» Флобера

Именно временной опыт такого типа Лукач находит в Воспитании чувств Флобера, там, где отсутствие подобного опыта – это то, что (также согласно Лукачу) определило неудачу других романов утраты иллюзий. Смысловая наполненность и плодотворность теории Лукача определяется тем, что он смог угадать в Воспитании чувств скрытую структуру романа, которая разрабатывалась в тот же период Теорией романа, и которую он не мог знать. Речь идёт о том типе романа, который – как Поиски Пруста и Улисс Джойса – основывается на «явленном опыте» утраченного и вновь обретённого времени. В действительности, в Воспитании чувств «не совершается ни малейшей попытки преодолеть – при помощи какого бы то ни было процесса примирения в едином целом – разрушение внешней действительности, её расщепление на неоднородные, падающие, обрывочные элементы» (там же). Напротив, «здесь обломки действительности помещаются рядом друг с другом, обособленные в своей застылости и обрывочности отдельных элементов», и так же внутренняя жизнь героя «состоит из бессвязных обрывочных элементов – как и мир, который его окружает» (там же).

Форма у Флобера вновь обретается только благодаря непрерывному течению времени, восстановленному повествованием. Это время рождает единство между несогласованными обрывками: «Это время делает возможным такое преодоление… Это время наводит порядок в произвольной сумятице людей и придаёт им вид органичности, развивающейся из себя самой» (TdR, 155). Это время, меняясь, придаёт разным действующим лицам «особенности, характерные для их существования». И эта «целостность жизни», которая является «огромной совокупностью времени, охватываемой этим романом, совокупностью, разделяющей людей на поколения» – это не абстрактное понятие, «но скорее нечто, существующее внутри себя и для себя, реальный и органический continuum» (там же). Поэтому всё, что происходит, даже если это и «безрассудно, обрывочно, с оттенком грусти», тем не менее, «пронизано лучом надежды – другими словами, памяти» (TdR, 156). Следовательно, надежда сама по себе есть «часть жизни – жизни, которую надежда… пытается перебороть, но сталкиваясь с которой, однако, всегда вынуждена отступать» (там же).

Именно в памяти – едва намеченной Флобером и полностью раскрытой Прустом – эта беспощадная борьба становится заманчивым путём, пусть и недоступным, но связанным неразрывными нитями с настоящим мгновением, с прожитым мгновением» (там же). Благодаря этому становится возможным, что «с меланхолической и восхитительной парадоксальностью поражение становится драгоценным моментом, обдумыванием и проживанием того, что жизнь отринула, источником, из которого, кажется, брызжет жизнь в своей полноте» (там же). В конечном счёте, в романе поражение в гонке за идеалом создает парадоксальным образом, посредством надежды и воспоминаний, состояние, позволяющее нам уловить смысл; так же, как созерцание того что отринула жизнь, представляет условие для «полноты жизни». То есть именно по причине полного отрыва от какого бы то ни было исполнения смысла изображение в романе достигает «завершённости действительной целостности жизни» (там же).