Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Не случайно, что именно в главе, посвящённой романтизму утраты иллюзий, Лукач вводит проблему времени в романе. Однако, на внимательный взгляд, речь идёт лишь о вынесении её на поверхность, поскольку все предшествующие аналитические размышления, стремящиеся подчеркнуть процессуальный характер романа, уже неявным образом брали эту проблему к рассмотрению. Дело в том, что проблема времени появляется в эпической литературе только тогда, когда появляется осознание, что целостностью в эпоху модернизма является всегда целостность сотворённая, и, как таковая, она вносит диссонанс между идеальным и реальным: «величайшее расхождение между идеей и действительностью складывается из времени: из течения времени как длительности» (TdR, 150). Именно течение времени делает напрасными усилия субъекта воплотить собственный идеал. Таким образом, роман – это настоящая и единственная среди прочих литературных форм, которая – поскольку роман придаёт форму «трансцендентальному изгнанию идеи» (там же), то есть утраченной имманентности смысла в жизни – «включает в ряд своих основных принципов реальное время, duree Бергсона» (там же). До тех пор, пока время понимается в своей имманентности по отношению к жизни, как в органичных сообществах, время не проживается как ограничение в преследовании идеала, как и не осознаёт своей сути к тому же «разрушительного времени», как это происходит у Пруста. Так Теория романа объясняет одновременно отсутствие размышлений о времени в историческом прошлом и актуальность проблемы времени в эпоху романа, когда индивидуум пытается в своём ограниченном существовании обрести «утраченный смысл».

Драма, в особенности трагедия, не принимает в расчёт время как составную категорию: три классических единства выражают разрыв с несущественной жизнью и с неопределённой временностью, не случайно провозглашённый со сцены. Хотя в эпопее, во всяком случае, явным образом, заметна продолжительность времени – достаточно вспомнить о десяти годах Илиады и о десяти годах Одиссеи – тем не менее, речь идёт о «времени, которому не достаёт действенной продолжительности; люди и судьбы им не затронуты» (TdR, 151). Время в эпопее – это незыблемое прошлое, тогда как «Время может стать составной часть только в случае, если прервана связь с трансцендентальным отечеством» (там же). И ещё: если в эпопее «имманентность смысла в жизни настолько крепкая, что подавляет время», только в романе «ткань которого состоит из необходимости искать, а не из возможности найти суть, время скрыто в форме» (TdR, 152). Поэтому в романе «смысл и жизнь разъединяются, и с ними существенное и временное; практически можно сказать, что всё действие романа сводится только лишь к борьбе против могущества времени» (там же). Эта борьба станет свойственна, как мы увидим, Поискам Пруста и в целом творчеству Джойса. Чистое отрицание времени разрушает саму возможность романной формы, то есть положительный смысл повествовательного процесса как утверждение диссонанса.

Итак, кажется, что единственное возможное решение – это признание положительного смысла во времени, разрушительного даже для себя самого. Необходимо, чтобы парадоксальность времени, то есть факт, что оно является «завершённостью жизни, даже если завершение времени означает уничтожение жизни, а вместе с ней времени» (TdR, 153), могла превратить в действие пассивность разочарованного романтизма, обращая утраченное время» во «время обретённое». Таким образом, время получает положительное свойство, поскольку в нём обнаруживается смысл, именно в его отсутствии. Поэтому роман – это

форма зрелой мужественности: его утешительная песнь прорывается из констатации, из ощущения, что повсюду виднеются следы и ростки утраченного смысла;… что, следовательно, для жизни имманентность смысла должна была быть утрачена, в том виде, как если бы эта имманентность повсюду одинаково бы присутствовала. (там же)

Этот утраченный смысл, который начинает проявляться, – это ироническое толкование отношения между безумием желания, знающего свою неосуществимость, и пустотой реального, которую позволяет ощутить именно это безумие. Значит, это ирония, когда мир не предлагает никакой возможности обрести смысл, обнаруживает нечто положительное в исторической ситуации, готовой к отчаянию. Таким образом, если время делается «неизбежно существующим», тем не менее, остаётся живым «чувство смирения» (там же).