Этаж-42

Он действительно уехал в дальний район, и там всю осень они строили мастерские, работая с утра до ночи, чтобы поскорее вернуться домой. Майя каждый раз встречала его на автобусной остановке, сидела в углу на скамье под навесом, в вязаной шапочке, продрогшая, бледная, задумчивая. Они шли пешком через весь город, и было так, словно не виделись долгие месяцы. Петр, обняв Майю, рассказывал, сколько за эту неделю положили плит, как они повздорили с председателем колхоза, так как он не выделил машин для фундамента, и как холодно ночами в гостинице. Обнимая Майю, он думал о том, что у них в общежитии сейчас уютно, чисто, Виталька, разумеется, отправился на танцы или в кино с девушками, и комната пустая, никого там нет, и, если бы Майя захотела, они могли бы прокрасться черным ходом, обманув бдительность вахтерши, и до позднего часа, до глубокой ночи вдвоем…

Майя обняла его за шею, губы ее тронула смущенная улыбка.

— Если ты не очень устал… — Она показала ему ключ.

Это был ключ от квартиры ее подруги. Вот оно что, сама обо всем подумала, сама решила за них обоих и теперь смущается, ей неловко оттого, что она первая надумала такое. Он промолчал, и это его молчание испугало Майю.

— Ни о чем не думай… Ты добрый, честный, знаю… Пусть будет так… — губы ее дрогнули. — У меня скверное предчувствие. Что-то должно случиться, какая-то беда. Все против нас, Петруня!

Они не спали всю ночь. Под утро Петр вздремнул, куда-то его понесло, закачало, и он, будто сквозь завесу дождя, вдруг услышал Майкин голос.

Открыл глаза, а она, опершись на локоть, смотрит на него и шепчет его имя:

— Петрусь, Петрусь!

Видно, и глаз не сомкнула, а лежала, изучая в темноте его лицо.

— Ты не спишь? — спросил он, смутившись.

— Завтра ты уедешь. Не хочу спать.

— Меня сон сморил… Прости, Майечка…

— Ты спи, спи. — Провела пальцем по его черным густым бровям. — Я сказала дома, что мы женимся. Маме сказала, а папе еще нет.

— Я тоже напишу своей маме, — пообещал он и снова впал в сладкое забытье.

Под Новый год работали особенно напряженно. Управление обязалось сдать мастерские до января, да и хлопцам надоела холодная, неуютная гостиница, длинные вечера в чужом селе, куда и кино редко завозили. Договорились в воскресенье (это было последнее предновогоднее воскресенье) хорошенько потрудиться, чтобы полностью сдать заказ. Зато на Новый год будут дома и отгуляют за все дни. Правда, Петра мучила мысль: как же Майя? Каждую пятницу она приходила к последнему рейсовому автобусу, в снег и стужу ждала его, сидя в продуваемом ветром углу под пластмассовым навесом, — значит, и на этот раз она будет ждать. Надо бы послать ей телеграмму, но он не решился адресовать ее домой. Так он и не предупредил Майю.

Работы в селе закончились за день до Нового года. Председатель колхоза устроил небольшой сабантуйчик, рабочим вручили грамоты от райкома партии, школьный хор исполнил несколько песен. Председатель колхоза, растрогавшись, даже пообещал, что весной завезет каждому монтажнику в город по мешку картофеля. «Как раз на городских складах у вас уже вся выйдет, а мы вам и подбросим, — говорил он, захмелев от нескольких рюмок. — И летом можете к нам с семьями. Теперь мы свои люди. Считайте, вроде как родными стали».

Приехав в город, Петр отважился позвонить Майе домой. Трубку взял отец, Максим Каллистратович, сказал, что Майи нет, но Петра они хотят видеть. Пусть сейчас же приедет. Проговорил все тоном приказа, хотя в голосе слышались взволнованные нотки. Не случилось ли чего?

Петра несло по городу точно ветром. Не нашел такси, и пришлось бежать по заснеженным улицам и переулкам, сокращать дорогу, чтобы скорей услышать, что же там у них стряслось. Едва дотронулся до звонка, как Гурский уже стоял на пороге.

— Зять пришел! — с иронией крикнул жене. — Заходи, заходи. Спасибо, что не забыл родню.

От его голоса так и веяло холодом, а лицо было измученное, больное, словно он только что встал с постели после тяжелой болезни. В комнату приглашать не стали. Нина Григорьевна, Майина мачеха, бледноватая полная женщина, вышла в шелковом халате, прикладывая к глазам платочек. Горе у них, что ли? Неужели с Майей? Петр оцепенел, страшное предчувствие сдавило сердце.

— Спасибо вам, Петр Онуфриевич, — торжественно, немного картинно вскинув голову, проговорила мачеха. — Майя умирает… Спасибо вам за все…

— Как умирает?.. — ошеломленно отступил к двери Невирко.

— Ждала вас до полуночи… воспаление легких…

— Где она? В какой больнице?

— Нет, вы туда не пойдете! — закричал Гурский, наливаясь гневом. — Есть более достойные, которым позволено сидеть возле моей несчастной дочери. И если ей суждено выжить…

Петра охватило тупое безразличие: он, кивая головой, слушая, как на него, выпучив глаза, кричал Гурский, не заметил, как ему в руки Нина Григорьевна ткнула какой-то конверт, незаклеенный и помятый.