Этаж-42

Чего он, собственно, хочет от Найды, этот умный, пытливый молодой человек? На фронте такие первыми рвались на самые трудные операции. Суховат, подтянут, собран, прищур глаз умный, даже дерзковатый. Сидит в аппарате, звонки, бумаги, отчеты. Но, видимо, рвется куда-то, к большому делу, и поэтому живо все воспринимает, до всего хочет докопаться. Расспрашивает, уточняет, удивляется.

Найда почувствовал искренний интерес Фомичева к пережитому им в немецком лагерном аду. Возможно, это не простое любопытство. Он спрашивал так, как спрашивал его однажды Петр: что Найда испытывал, что чувствовал, от чего страдал, и Найда рассказывал все подробно, четко, называя фамилии и даты.

— Вы упомянули Густу Арндт. Что с ней случилось?

— О ней так просто не расскажешь, всю ее жизнь надо бы описать и все, что пережила эта женщина, все ее страдания, всю ее трагедию…

— Какую трагедию?

— Видите ли… как бы вам лучше объяснить? — заколебался Алексей Платонович, словно не желая впускать своего собеседника в священные уголки памяти. — Она дважды спасла мне жизнь. Собственно… один раз. В сорок первом ей это не удалось, гестапо и Вилли Шустер — был там один выродок, из наци, — забрали меня и Звагина в концлагерь. Позднее Густа снова появилась на моем пути, но на этот раз в форме эсэсовки, надзирательницы женского блока. И в последнюю минуту отчаяния, в последние минуты нашей жизни дала нам свободу.

— Кто такой был Звагин?

— Инженер из советского посольства.

— Он погиб?

— Его перевезли в другой лагерь еще в сорок первом. Больше я о нем ничего не слышал. Видимо, его убили.

— Вам посчастливилось, — с какой-то многозначительностью проговорил Фомичев.

— Густа Арндт освободила меня с Ингольфом…

— Простите… Новое имя…

— Ингольф Готте. Коммунист с тридцать второго года, товарищ Тельмана. Погиб, будучи предан, под Ошацем…

Фомичев бросил на Алексея Найду испытующий взгляд. Найда почувствовал это и вновь повторил:

— Да, предан… Под Ошацем, — подтвердил Найда.

— А сама Густа спаслась? Теперь кое-что проясняется… — Фомичев помедлил немного. — То есть… некоторые новые сведения… Мемуары Шустера, начальника вашего лагеря. Он оклеветал Густу Арндт…

— Надеюсь, немецкие товарищи правильно реагировали на его клевету! — взорвался Найда.

— Из их письма мне ясно, что совершенно правильно. Шустер, публикуя свои мемуары на Западе, пытался бросить тень на доброе имя Густы. Называет ее верным солдатом фюрера, своей подручной, даже своей женой… Да, да, своей женой! Пишет, будто Густа в сорок шестом году отдала ему маленькую дочь Ингу, чтобы он увез ее в Западную Германию…

— Вот негодяй! — сдавленным голосом произнес Найда.

— Имя Густы, я уверен, ему не удастся очернить. Но есть один момент… Собственно, об этом я и хотел поговорить с вами. — Фомичев сделал многозначительную паузу. Потом поднял глаза на Найду. — Шустер упоминает и вас. Пишет, что увезти маленькую Ингу (которую он, между прочим, называет своей дочерью!) ему помогли вы… бывший советский комендант Ошаца. — Фомичев сдержанно рассмеялся. — Вот до какой клеветы дошел бывший фашист… Дочь Густы в Лейпциге. Ей тяжко вспоминать прошлое. Она нашла в себе силы вырваться из того смрадного болота, куда ее затянул Шустер, и теперь она захочет узнать правду. Возможно, обратится к вам с письмом либо сама приедет сюда. Вы — единственный свидетель, так как вы разгромили банду Шустера.

«Надо было все рассказать Инге, — в смятении подумал Найда. — Как просто было сделать это в Лейпциге, когда она провожала нас на вокзал. А теперь я словно бы виноват перед ней».

— Разрешите мне идти? — устало спросил Найда.

Фомичев поднялся из-за стола, уважительно пожал ему на прощанье руку.

— Не принимайте это близко к сердцу, Алексей Платонович, — сказал он, словно извиняясь.

— Но ведь сердцу не прикажешь, — вздохнул Найда.

— Наши сердца заняты теперь другим, — ободряюще бросил Фомичев. — Стройте дома, побольше жилья для людей. И не забудьте пригласить нас на просмотр фильма. Коллективное мнение, полагаю, принесет вам пользу.

* * *

Им тогда здорово повезло. Переодетые в немецкую форму, они проскочили через все вражеские блокпосты и патрульные пункты, ни разу не задержанные, не опрошенные и не проверенные. Ночь прятала их, бесконечно длинная осенняя ночь сорок второго года, ночь на немецкой земле.

А ведь за ними гнались. Гнались и не могли догнать. Подвластная немецкому порядку, эта ночь все же проявила к ним милость и спрятала до рассвета на изъезженной трассе, протянула им длинные, свободные километры бетонированного шоссе, по которому они мчались на восток, мчались от лагеря, от Шустера, от смерти. Два автомата, пистолет и граната — это было все их оружие, с помощью которого они должны были пробивать себе путь к свободе, а в крайнем случае — защищаться до последнего патрона, чтобы дорого отдать свою жизнь.