Этикет темной комнаты

Он вздыхает и смотрит на часы на руке.

– Хорошо, давай поговорим.

Мое сердце пропускает удар.

– То, что те люди сделали с тобой… Они все перепутали у тебя вот здесь. – Он стучит двумя пальцами по моему лбу. – И я понимаю, что ты сбит с толку. Это будет продолжаться некоторое время. Я просто борюсь с твоими соблазнами, и, когда в голове у тебя прояснится, нам не придется больше делать это.

– Но у меня уже ясная голова.

Он с сомнением смотрит на меня:

– Правда?

– Да, сэр.

– О’кей. Тогда расскажи мне о том дне, когда они увели тебя.

– Ну, я помню, что был в парке… и…

– И что?

Я, боясь быть пойманным на лжи, молчу, и он удовлетворенно кивает.

– Но что, если я никогда этого не вспомню? Что, если их… их технологии стерли это из моей памяти? То есть я могу никогда не вспомнить всего… – Пытаюсь, чтобы мой голос звучал ласковее. – Но я помню, что скучал по тебе.

Лицо Калеба смягчается.

– Я… – Он сглатывает, голос у него хриплый от обуревающих его чувств. – Я тоже скучал по тебе. – А затем он хватает меня за лодыжку и прижимает ее к полу. И не успеваю я опомниться, как оказываюсь в кандалах.

– Это несправедливо! – вскакиваю я на ноги. – Ты словно наказываешь меня за то, что меня похитили, но я в этом не виноват!

Калеб поднимает руки.

– Я знаю это, сын.

– Да. Это была твоя вина. Ты позволил меня похитить, потому что ты ужасный отец!

Он отшатывается от меня, словно я отвесил ему пощечину. Его лицо – маска боли, а затем оно становится таким холодным, что я весь дрожу. Он молча смотрит на меня, и я жду, что он схватит меня или ударит, но вместо этого он берет термос со стола, вылетает в сейфовую дверь и захлопывает ее за собой с такой силой, что трясется стена. И все рисунки на ней трепещут.

* * *

Калеб все еще сердится на меня, когда спустя несколько часов мы садимся ужинать. Мы молчим, и в тишине кажется, что мы слишком громко стучим ложками и глотаем. Ясно, что он в бешенстве, но ясно также, что я сделал ему больно, и потому, как ни странно, чувствую себя виноватым.

Когда мы заканчиваем есть, он велит мне идти спать и даже не ведет меня по коридору, чтобы проследить за тем, как я выполняю его приказ. Я чищу зубы, надеваю пижаму, затем сажусь на край кровати, и тяжелое ощущение в груди не покидает меня. Знаю, что это идиотизм – расстраиваться из-за того, что мы с ним не будем играть в какую-нибудь дурацкую настольную игру или слушать фильм. Но все это напоминает мне о том, как, когда мне было то ли четыре года, то ли пять лет, родители уехали из города и оставили меня с нянькой, имени которой я не могу вспомнить.

Они делали это часто – мама с папой уезжали в какую-нибудь другую страну, где проводили отпуск «без детей», но в тот раз няня почему-то решила, что я несносный ребенок. Она большей частью игнорировала меня, и мне было так одиноко. Словно у меня в целом мире никого не было.

Жду, что Калеб все-таки войдет в комнату или удостоверится, что я закрыл дверь, но ожидание слишком уж затягивается. Выскользнув из комнаты, иду на цыпочках по коридору.

Он все еще сидит за столом, его лицо спрятано в ладонях. Он, должно быть, чувствует мое приближение, потому что поднимает голову.

– Я же велел тебе идти в твою комнату. – Он старается смотреть на меня, но взгляд получается неубедительным, потому что глаза у него красные и опухшие. Будто он проплакал несколько часов подряд.

Меня снова охватывает чувство вины.

– Я… Прости меня за то, что я сказал. Я не это имел в виду.

Он издает какой-то сдавленный звук, будто задыхается.

– Иди ко мне.

Пересекаю комнату, и он обнимает меня, положив мою голову себе на плечо. Он держит меня так с минуту, и я чувствую странное облегчение.

– Я сегодня так много думаю, – наконец произносит он, отпуская меня.

– О чем?

– О многом. В основном о маме. Жаль, что ты не знал ее. Когда она умерла, я умолял не хоронить ее. Я рассказывал тебе об этом?

– Нет…

– Я был еще совсем ребенком, младше тебя, но отец счел меня сумасшедшим. Он сказал, что нельзя не опустить тело в землю. Он так и назвал ее – тело. – Слезы льются по щекам Калеба, и темная щетина у него на подбородке становится мокрой. Смотреть на такое очень трудно, словно на рушащуюся гору или что-то еще, по сути своей нерушимое. – Я никогда не понимал его. Как можно похоронить того, кого любишь?

– Я… Я не знаю.

– Ну, для моего отца с тем, что мертво и похоронено, покончено навсегда. Я не мог больше разговаривать о ней. Не мог смотреть на ее фотографии, ничего такого. – Голос Калеба дрожит, он тяжело вздыхает. – Но я стал взрослым, женился, у меня появился ты. – Он отводит назад мои волосы. – Но потом твоя мать… она пробыла с тобой всего несколько месяцев, а потом тоже ушла. – Он опять плачет. – Знаешь, о чем я стал часто думать?

Я мотаю головой.