Это я тебя убила

Я лежу неподвижно и все смотрю на нее, пытаясь унять сердцебиение. Озноб окончательно оставил меня, схлынуло и возбуждение; то, что я ощущаю, ближе к удару по голове или слишком глубокому и неожиданному нырку. Я не могу найти слов. Я не уверен, нужно ли вообще. И я точно знаю, что единственный просящийся ответ: «Кажется, и ты мне… нравишься?» будет звучать, во-первых, нелепо, а во-вторых, что-то внутри меня снова задохнется от злого бессилия.

«Не в надежде спастись от смерти»? Ну-ну. Могу ли я быть в этом уверен после претендующего на гениальность трагического монолога, произнесенного Орфо у мемориала? После того, как уверенно она держала себя что вчера, что сегодня? Она неплохо знает цену своим словам и поступкам. И если хоть на миг подумать… она может играть, может пробовать разные способы заставить меня сделать нужное ей. Возможно, она просто ищет любой доступный путь к моему сердцу – не чтобы заполучить его, а чтобы стереть оттуда лишнее. А я…

Жалкий раб. Не хозяин даже своим чувствам.

Сжимаю кулаки. Нет, нет, все это не мои мысли, я вообще не понимаю, откуда они, откуда опять этот свистящий шепот в голове, так похожий на голос Монстра, на сплетающиеся в нем голоса моих жертв. Я перевожу взгляд на свою левую кисть, ту, которой Орфо не видит, и она на секунду кажется мне трупно-серой, заскорузлой, рахитичной. Я сажусь слишком резко, до звона в ушах – зато когда предательские круги перед глазами исчезают, обе руки нормальные.

– Ты в порядке? – Орфо потягивается. Выгибает спину. И хмурится, снова ко мне придвинувшись, опустив на колено сразу обе руки. – У тебя…

– Медленные глаза? – сдавленно шепчу я и сразу вижу кивок. – Просто, наверное… это слишком для меня. Это все. Слишком. – Теперь мне стыдно. Отвратительно стыдно за грязь, кипящую в рассудке. – Давай собираться, ладно? До ужина не очень много осталось.

Она кусает угол губы, но кивает, а в следующий миг уже начинает медленно, точно в полудреме, сдвигать к себе доски и чаши. Еды почти не осталось, посуду мы всполаскиваем в море, аккуратно вытираем покрывалом – все в молчании, не глядя друг на друга. Орфо явно жалеет о части слов: раз за разом на меня падают виноватые взгляды. Я жалею о том, что слушал молча, – будь я на ее месте, меня бы, скорее всего, это задело. Но правда… что бы я мог ей сказать? Что, кроме…

– Почему? – тихо спрашиваю я, когда корзина уже собрана. – В смысле, я… во мне же нет ничего, что можно полюбить. Ничего особенного. А ты…

Ты стала великолепной. Правда. Храброй, хитрой, красивой и… великодушной, я нашел это слово последним, но лишь потому, что последним смог это разглядеть. Ярость и отчаяние мешали мне. Они не исчезли, но больше не могут затмить очевидное. Орфо далеко не совершенство. Свои недостатки она, похоже, любит не меньше, чем свои достоинства, и не стремится искоренить. Но она правда на своем месте; роль королевы словно создана для нее; за четыре года она смогла до нее дорасти. Я же все еще замученный раб, не больше; по сути это никогда не менялось, а после Монстра уже и не изменится, и…

– А я взяла все у тебя, – просто отзывается вдруг Орфо, не отводя взгляда. Похоже, многое поняла по лицу. – В смысле… из меня вряд ли бы что-то получилось, если бы я не росла с тобой. – Корзина разделяет нас, но рука все-таки касается щеки. Я пытаюсь покачать головой, но она настаивает, касается и другой. – И я всегда была и буду благодарна за это. Никогда об этом не забуду. Что бы ни случилось. – Я хочу отвести ее запястья, хочу, сглотнув ком в горле, ответить хоть что-то, но не могу сразу, а потом не успеваю. – Ладно. Пойдем?

Она подхватывает корзину и первой идет к воде. Я следую за ней, не решаясь поравняться, смотря на ее волосы, залитые уже закатом, – и опять стискивая кулаки так, что в ладони впиваются ногти.

Может, и так. Может быть. Но сейчас тебя «тянет» не туда, Орфо. К сосуду с невидимой, но широкой трещиной, через которую вытекли все силы и, что еще хуже, вся готовность собирать их заново. На дне остался только мутный осадок – горечь и боль. Скоро ты заметишь это. И я не знаю, что тогда ты скажешь. Сможешь ли сказать. Будешь ли жива. Но так или иначе…

– Уверен, из тебя получилось бы многое, – тихо говорю я, все же догоняя ее, и она тут же поворачивается. В глазах облегчение: неужели переживала, что я не приближаюсь и молчу? – Как минимум отличная цветочница. И сильная волшебница.

– И полубезумная девчонка, не умеющая владеть собой, – бросает она и тут же спохватывается. – А впрочем, от этого меня даже ты не спас.

Не спас. И поплатился, разбив свой сосуд или дав его разбить. Но так или иначе, сейчас что-то во мне, что-то слишком долго спавшее, не желает больше метаться по кругу вопросов. Оно отчаянно хочет обратиться глиной, белой, холодной и плотной. Замазать трещину как можно гуще, не дать больше вытечь ничему. И посмотреть, что будет, когда глина высохнет.

– Ну, у каждого ореха, – слабо улыбаюсь я, – должна быть своя розмариновая карамель. Если в твоем случае это полубезумие…