Это я тебя убила

– Да, очень, ее нашли, когда… – Рикус запинается, чуть мрачнеет, но продолжает, – когда после войны разбирались завалы приморского дворца. Представляешь, удалось найти комнатушку-сокровищницу, полную всяких древностей, ну и немного монеток там было…

«Кто здесь изображен?» – рвется с языка. С другой стороны, откуда ему знать, он не кажется увлеченным историком. Нет, все-таки спрошу, вдруг…

– ЕДА! – сообщает Скорфус довольно громогласно и первым устремляется прочь – туда, где мелькнули и пропали красно-зеленые накидки двух замковых слуг. – ЕСТЬ! ЕСТЬ! ЕСТЬ!

– Вы идете? – Ардон ждет, не сводя с нас глаз, и я не успеваю снова заговорить: Рикус отступает, на ходу цепляя монету обратно на шею.

– Да, пошли, принцессы скоро, наверное, вернутся.

Ничего не остается, кроме как последовать за ними по усаженной кустарником садовой дорожке. Вопрос застревает на языке, так и не вырывается. В висках стучит, в горле растет комок, и, сделав несколько шагов, я понимаю, что это означает. Мне стыдно. Мне безумно стыдно за то, что всего на миг мелькнуло в рассудке, так глупо, но так ярко, так безумно, но так желанно. Короли. На монетах ведь чаще всего чеканят королей. И наивная, нелепая часть меня, вглядываясь в серебро, целый миг надеялась… нет, даже почти верила, словно в детстве…

– Эвер! – окликает Рикус.

Я прибавляю шагу. Мне нужно сейчас одно – справиться с тошнотой.

Наверное, это проходят все дети-рабы – не могут не проходить, когда правда об их сословии и судьбе становится им ясна. Так и я, едва поняв, в каком количестве смыслов принадлежу хозяину и всем, кому он захочет меня отдать, не раз убегал в пустые мечты. О свободе, на которую на самом деле имею право, а значит, рано или поздно обрету. Об отце-страннике из-за моря, нобиле, а может, даже и правителе, ищущем меня. Пока я рос в поместье, мне, как и другим детям, прочли довольно сказок – о сыновьях рыбаков, становящихся принцами; о дочерях солеломов, возглавляющих пиратские флотилии. О великом Арктусе – короле, которого в детстве украли и продали в рабство, чтобы не дать сбыться великому пророчеству, но в рабстве он нашел себе волшебника – Мариона, помог ему разбудить способности, сбежал с ним, и вот они уже правили древним городом-полисом Карфалотом, обращали его в великую империю. У меня было достаточно почвы, чтобы мечтать. Потом я понял: ее недостаточно, чтобы верить, и это было болезненное понимание. Зато оно избавило меня от иллюзий.

Нельзя подпускать их к себе теперь. Зачем, в конце концов? Я свободен. Разве нет?

Спотыкаюсь – какой-то камень предательски оказывается под ногами. Чуть не падая, морщась от боли в стопе, перевожу взгляд вниз – и вскрикиваю, прежде чем сдержался бы.

Это не камень, это череп в короне. Треснутый череп, кажется, женский, похожий на…

«Радуйся, она умрет, – шепчет голос. Знакомый, раздробленный на десятки, я уже его слышал. – Ликуй, скоро, скоро… потерпи».

Кручу головой, но Рикус, Ардон и Скорфус уже далеко впереди, и силуэты их размылись; никого из прислуги поблизости тоже нет. Снова голова идет кругом. Я не должен… нет, я не должен бояться и должен понимать: все это просто иллюзия, последствия болезни, почему не звать это так? Разве нет? Собравшись, наклоняюсь, беру череп в руки, подношу ближе к глазам, чтобы убедиться: это тоненькое переплетение оливковых веточек, эти довольно хрупкие кости, это…

Глазницы вспыхивают красным. Череп сам рвется навстречу, точно брошенный мне в лицо снаряд, и я, в этот раз не сумев даже закричать, отшвыриваю его, сгибаюсь, закрывшись ладонями, предательски опускаюсь на колени и захлебываюсь в воздухе. Что…

– Эвер, – пробивается откуда-то из бешено кружащегося мира, низко и встревоженно. – Эвер, эй, ты что?..

Ко мне, похоже, склонились, я слышу чье-то быстрое дыхание. На плечо легла крепкая рука, кожу охладили перстни. Разлепив веки, убрав ладони, всматриваюсь в смуглое лицо, темные глаза с броскими стрелками, идеальное каре. Не могу разомкнуть губ. Илфокион успел присесть рядом, обеими руками держит меня за плечи, легонько трясет и, кажется, готов уже кого-то позвать.

– Не надо. – Резкий запах благовоний, идущий от него, – апельсиновая косточка, мята, чайное дерево – наконец возвращает мне и разум, и голос. Вслушавшись, не слышу ничьего шепота, вообще ничего, кроме шелеста листьев. – Простите, кир, закружилась…

– Голова. – Его губы разрезает вдруг усмешка, беззлобная, усталая, но слишком выразительная, чтобы я не отвел глаз. – Вот оно что.

Медлю. Я знаю его достаточно, хоть никогда и не знал близко. Так он смотрит, когда понимает, что ему врут. Заставив себя не отводить глаз, жду расспросов, думаю, как оправдать то, что он мог увидеть. Тем, что я переволновался за ребят? Тем, что на меня упали? Тем, что…

– Голос Монстра? – ничего не дождавшись, тихо, с выражением еще более странным, чем эта улыбка, спрашивает он, и меня пробирает предательская дрожь.