Это я тебя убила

Огненный дух с лицом старика и руками-плетьми. Водная змея с петушиным гребнем, замораживающая взглядом. Серый младенец с щупальцами вместо ног и пастью на пол-лица. Девушка, вся спина которой – шевелящиеся внутренности. Юноша, очень похожий на меня, но с зеленой кожей и неразвитыми стрекозиными крыльями. Они все и многие еще были там, в пещерах, в основном в самых глубинах и в гранатовом саду. Исчезали. Появлялись новые.

– Встречал. – Тон Скорфуса утвердительный. Я снова смотрю на него. – Встречал и, может, даже чувствовал, что всех вас что-то связывает. Это сложно не почувствовать. – Киваю. Я ненавижу себя за это, но не могу не кивать. – Двуногий… мне жаль. Мне очень жаль, что я не знал этого, когда мы тебя вытаскивали. А ведь я не знал. Я тоже знаю далеко не все.

На этот раз ему, похоже, нужно время, чтобы собраться. Он снова трет лапой морду, мотает хвостом. Я смотрю на его черный силуэт, а потом прячу лицо в колени. Мне тошно. Тошно настолько, что я не могу найти ничего разрушающего его… предположение? Ведь это просто предположение, не может быть иначе. Он ищет объяснение, почему я не погиб. Ищет так глубоко, куда никто не заглядывал. По крайней мере, из людей. По крайней мере…

– Они сказали мне, когда я заснул, – почти шепчет он. Я с трудом поднимаю глаза. – Боги. Прочие. Сказали, что не покарали меня потому, что чувствуют вину; потому, что любая помощь отродь… – он ищет слово, – порожд… потомкам… Идуса и Сэрпо для них ценна. Но если я оступлюсь где-то еще или сболтну лишнее, будет хуже. И я… – снова звучит его невеселый смешок, – я оступаюсь. Осознанно и с разбегу. Вот так, ясно?!

Я не успеваю ответить: он крупно вздрагивает, совсем как я недавно.

– Ясно?! – повторяет в пустоту, точно помутившись на миг рассудком, тоже как я.

Снова по-человечески морщится, мотает головой. Глаз вспыхивает ярче, опять тускнеет, и вдруг он вспрыгивает обратно на тумбу, подняв кровавые брызги. Я слежу за ним. Он сейчас будто актер на сцене, даже его речь опять становится другой – более четкой, выверенной и проникновенной. Обращенной… не только ко мне?

– Слушай, потому что время бежит, Эвер. Слушай. У богов, которые стали монстрами, уже не могут рождаться боги. Но остатки их сути еще тлеют, поэтому просто монстры у них рождаться тоже не могут. У них рождается только что-то среднее. Это люди. Точнее, что-то, что можно хотя бы приблизить к человечьей ипостаси и отпустить на свободу из темноты.

– Отпустить… – бездумно повторяю я. – Но зачем? С чего?

Скорфус смеется невесело, если не сказать страшно. И понижает голос.

– Затем, что иначе они довольно часто забывают, кто вы. И иногда сами съедают вас.

Он и сам вздрагивает от этих слов. Молчит. А я впустую силюсь вспомнить, хоть что-то вспомнить, первый осознанный миг из детства. Сколько мне было, два, три, пять? Что я делал? Что видел? Где жил? Все, что отпечатывается в памяти, – корабль, где меня везли на рабский рынок. Как кого-то били девятихвосткой, но не меня. Как про меня… про меня же?.. говорили: «Вырастет очень красивым». Но где меня взяли, где моя мать, я…

– Поэтому только так, – продолжает Скорфус. – Сплести из паутины крепкое человеческое обличье, такое, чтобы срослось воедино с чудовищной сутью и никогда не расползлось. Использовать все остатки силы, чтобы помочь выбраться наружу. В какой-нибудь мир. Но там может и не повезти.

Снова я закрываю глаза. Пытаюсь вспомнить слепящий свет, пытаюсь вспомнить чьи-нибудь крепкие руки, которые волокли бы меня куда-то откуда-то, пытаюсь вспомнить нити. Не вспоминаю и, кажется, издаю сдавленный стон. Сжимаю между ладоней монету, на которую больше не решаюсь взглянуть. Прижимаюсь к сцепленным ладоням лбом.

– Тебе не повезло, Эвер, – шепчет Скорфус. – Не повезло дважды, потому что сначала ты попал в рабство, а потом оказался там, где есть портал. Он спал долго, его ничего не тревожило, неудивительно, что ты его не чувствовал. Но стоило тебе потревожить его кровью, а Орфо – волшебством, как все поменялось, потому что Подземье… Подземье всегда помнит, кто вы. И начинает звать, как только грань между ним и нашим миром истончается. А дозвавшись – забирает обличье. Снова уродует его.

Монета падает на край кровати, потом на пол. Я смотрю на свои ладони, бледные и обычные, потираю их, поднимаю рукава. Вены… там, на коронации, они вздулись и потемнели, но теперь тоже выглядят привычно, обыденно. Я не хочу рассмеяться на слова Скорфуса, они могут быть правдой в отношении несчастных богов и их потомства в целом, но…

– Это не про меня, Скорфус, – слетает с губ. – Не. Может. Быть. Ведь я… обычный?

– И зрение, которое стало острее, и скорость, с которой ты стал двигаться, и то, что ты иногда видишь и слышишь, по крайней мере часть из этого, и то, что больше не можешь нормально есть… – Он опять смотрит на меня. Смотрит с жалостью. – Как же все так вышло?

Я пытаюсь встать. Ноги предательски подгибаются. Подгибаются по-человечески.

– Я же упал там, когда надел венец… – Даже в это я судорожно вцепляюсь.

Но Скорфус неумолим.