Это критика

        А потом этот же автор сообщает, что наконец-то в нашей литературе появился настоящий роман — "Красный бубен" Белоброва-Попова. И ты открываешь эту книгу и вязнешь уже через пятьдесят страниц в безразмерном, как мыльная опера, приключенческом повествовании, сдобренном кавээновским юморком на "злобу дня". Вот это действительно производит впечатление. Оказывается, употребляя одни и те же слова, мы с этим вот критиком вкладывали в них абсолютно разные значения. Оказывается, что для него (для них) "Красный Бубен" — это и есть настоящая литература. И что с этими мерками они подходят к творчеству, скажем, Михаила Бутова или Андрея Дмитриева.

        И выясняется, что у тебя нет даже языка, на котором ты мог бы объяснить этим ребятам, что литературная критика — это не публичное обсуждение того, кто сколько получил за книгу, у кого какие шансы на "Букера" или, в более продвинутом варианте, как отражены в том или ином романе феминистские или юдофобские мотивы. В молодости мне и моим друзьям казалось, что архаика подхода, выраженного в статье Ленина "Партийная организация и партийная литература", очевидна. А сегодня оказывается, что новое поколение критиков уже не по принуждению, а по любви выбрало взгляд на словесность как на средство доставки обществу каких-то идей. А разговор о литературе как таковой кажется им действительно бессодержательным.

        И в конечном счете ты оказываешься в ситуации, когда, усаживаясь за очередную статью, знаешь, что прочитают тебя два-три приятеля, с которыми ты и так уже все обсудил. Это все равно что произносить пылкую речь в пустой комнате. Потому что твои редакторы уже ориентируются на новое, сформированное нынешней литературной журналистикой поколение читателей, искренне считающих подлинной литературой Харуки Мураками и Переса-Реверте.

        РЖ: В последнее время вы написали несколько статей, которые имеют мало отношения к литературной критике, напоминая скорее общественно-политические манифесты. Что сегодня заставляет литератора писать такие тексты?

        С.К.: Если совсем коротко, то достали. Это жест вынужденный. Необходимость дистанцироваться от определенных явлений, обозначить себя. Еще недавно твоя принадлежность к определенной среде или к коллективу с давно сложившейся репутацией обозначала и тебя тоже. И не надо было публично объяснять, кто ты. И так понятно, что не сталинист, не фашист, не ксенофоб и проч.

        Но с определенного момента ты обнаруживаешь, что среда, которою ты считал своей, изменилась внутренне, и что сама по себе принадлежность к ней уже ни о чем не говорит. Ты оказываешься в ситуации, когда тебе могут сказать: "А, ты автор "Русского журнала", это где Константин Крылов и Егор Холмогоров?" или "А, ты член АРССа, это где Виктор Топоров и Лев Аннинский?" И так далее. Нет, ребята, я не Крылов, я не Топоров — они сами по себе, а я сам по себе.

        Основная проблема здесь в том, что выбор, обоснование, проработка позиции подменяются позиционированием — слова похожие, а смысл противоположный. Позиционироваться — это значит вовремя надеть на себя то, что сегодня носят, ну, скажем, поменять "либерализм" на "тоталитаризм" или просто "патриотизм" на "национал-консерватизм" и т.д. Тут главное точно уловить, что именно будут носить. Ну, а мне это скучно, я для этого старый, ленивый и брезгливый, и у меня, прошу прощения за вынужденный пафос, есть (смею надеяться) позиция.

        P.S.

        На первый взгляд, помещенное выше интервью кажется одним из самых драматичных текстов рубрики "Это — критика": человек, чуть ли не десять лет проработавший сетевым обозревателем, признается в нелюбви к интернету и неприятии его литературных амбиций. На самом деле те, кто следили за обзорами Сергея Костырко, знают: Сеть он не любил никогда и пользовался взаимностью, с культовыми фигурами Рулинета разругался давно и прочно, а для форумных завсегдатаев "Костырко" — вот уже несколько лет слово ругательное.