Это моя правда

– Мама там, в дальней комнате… – указал рукой Сережа. – Ей там лучше одной. А здесь мы с бабушкой… Вот мой стол, где я уроки обычно делаю, а на кровати бабушка спит… А я на раскладушке сплю. Между столом и кроватью еще места немного остается, видите? Как раз можно раскладушку поставить.

Таня с Олей стояли, кивали послушно. Будто и правда с какой комиссией сюда пришли – проверять жилищные условия. Старались не подать виду, до какой степени удивлены этими самыми условиями.

– Кто там? Проходите сюда… – услышали прежний слабый голос из другой комнаты и пошли на него, как сомнамбулы.

И застыли в дверях, разглядывая хозяйку этого голоса.

Зрелище было очень жалкое, если мягко сказать. Лицо на фоне белой подушки казалось неживым, а будто на ней нарисованным неумелой рукой. Белая косынка туго обтягивала лоб, доходила до бровей, тем самым подчеркивая темные полукружья под глазами. Да и самих глаз почти не было видно – казалось, они утонули в этой страшной черноте. Высокие скулы женщины были обтянуты тонкой, как папиросная бумага, кожей, сухие губы застыли открытыми, словно она жадно пыталась вобрать в себя как можно больше воздуха.

Надо было что-то говорить, как-то объяснять свое неожиданное появление, но Таня с Олей молчали, неотрывно глядя в это лицо на подушке. Женщина заговорила первой, неожиданно растянув губы в улыбке:

– Ой, а я вас узнала… Вы ведь Оля, правильно? Мишина жена?

– Да… Я жена… – пролепетала Оля, тоже слегка улыбнувшись. – А вы…

– А меня Тамарой зовут. Я… Я знакомая вашего мужа, будем так считать. То есть бывшая знакомая. Да вы проходите, садитесь поближе, я вам все объясню… И не бойтесь меня, не бойтесь. Я ведь не всегда такая была, просто сейчас болею… А я давно хотела с вами поговорить, да никак не получалось. Последние два года из больниц не вылезаю, все лечусь, лечусь… Рак у меня в самой последней стадии. Теперь уж все, не лечусь больше. Домой меня выписали. Умирать буду. А кто это с вами, знакомая ваша, да? – указала Тамара сухой ладонью на Таню.

– Да… Это моя подруга. Ее Таней зовут…

– Подруга – это хорошо. У меня вот давно уже подруг нет. Как заболела, сразу все подевались куда-то. Не сразу, конечно… Дружба, она ведь только на празднике хороша, а если в горе…

– Ну зачем вы так? – тихо спросила Таня, потянув Олю ближе к кровати. – Куда нам можно сесть, подскажите? Здесь только один стул…

– А Сереженька сейчас табурет с кухни принесет! – поискала глазами сына Тамара. – Давай, Сереженька, принеси! А потом иди на кухню, не надо тебе слушать, о чем взрослые говорить станут. Иди, там еще пряники остались, наверное. Чайку себе сделай. Посиди, подожди, скоро бабушка из магазина придет.

Сережа сходил на кухню, принес табурет и послушно ушел, слегка понурив голову. Тамара проводила его глазами, улыбнулась ласково:

– Кровинка моя… Даже подумать страшно, что с ним будет, когда я уйду… А это уже скоро, наверное… Врачи не сказали, сколько, но я знаю, что скоро.

– Ну зачем же вы так? Не надо отчаиваться! Бороться надо! – вдруг сердито заговорила Таня, сцепив пальцы перед собой. – Сейчас медицина вперед ушла, некоторые клиники просто чудеса творят с онкобольными! И даже в последней стадии! В Израиле, например… Хотите, я вам телефон клиники дам? Или адрес электронный…

– Да какой такой Израиль, о чем вы, милая… – снисходительно улыбнулась Тамара, обнажив бледные, почти белые десны. – Это ж уйму денег на ваш Израиль нужно, а где я их возьму? Мы с мамой всегда скромно жили, от зарплаты до зарплаты, никаких накоплений не делали. А потом, когда Сережа родился, и вовсе каждую копейку считали. Правда, Миша нам хорошо помогал… Да я сейчас вам все расскажу… Все как было…

Тамара осторожно взглянула на Олю, закрыла глаза и будто подобралась вся, готовясь к рассказу. И начала тихо:

– Да, Оля, я вас узнала… Я ведь специально ходила на вас посмотреть, когда Миша женился. Такая вы счастливая были на свадьбе, и платье красивое, и сама вы красавица… И Миша был счастлив. Господи, как он на вас смотрел! Я так радовалась за него, правда…

Тамара снова глянула на Олю и даже приподняла слегка голову на подушке, проговорила уже более настойчиво:

– Нет, я и в самом деле радовалась! Поверьте мне, Оля! И к Мише я никогда никаких претензий не имела и всегда ему благодарна была! За сына моего, за Сереженьку! Благодарна, что он мне не отказал… Я ведь сама его просила… А он добрый, он не отказал…

Будто задохнувшись от этой настойчивости, она обессиленно замолчала, но ненадолго. Заговорила снова, уже более спокойно, даже с некоторой иронией в голосе, звучавшей, впрочем, довольно грустно: