Это застряло в памяти

А вот и мистер Хоупер. Тоже принарядился, хорошенький, свеженький. В Киеве, говорю ему, всё будет в порядке, ваш друг нашёлся, с вас причитается. Шучу, конечно. Он сияет, очень благодарит, ручку поцеловал. Туристы на нас смотрят, им любопытно, что я такое интересное мистеру Хоуперу сообщила, что он прямо-таки расцвёл. А где Том? Опоздает – пусть пешком идёт, от гостиницы до Троицких ворот минут за пять-десять дойдёт, у него ноги длинные. Ах, извините, он стоит прямо за мной, я его и не заметила. Вот это да! Настоящий лорд! В скромном дорогом английском костюме, не с иголочки, со стажем, но любимом, как положено у настоящих денди; не поймёшь, какого цвета – между коричневым и серым, в мелкую клетку; пиджак длинный, с жилеткой. Серая в коричневую крапочку рубашка, коричневая бабочка в серую крапочку. Сдаётся, что персонажи Диккенса именно так одевались для выхода в свет. При нём тросточка с костяным набалдашником, изображающим голову турка. Колониальная вещь! Перстень с серым камнем, от предков, ясное дело. Правь, Британия, морями! Я потрясена. Чисто выбрит, надушен, в петлице белая гвоздика, со стола в ресторане прихватил. Совершенно трезвый, ну почти. Все его клиенты аж рты раскрыли. Посрамлён Новый свет! Миллион долларов угрохайте, а выглядеть, как Том, старый пьяница, джентльмен и шутник, не будете, нет. Том ужасно доволен, что произвёл на всех такое впечатление, и вертится перед Кэрол, ждёт комплиментов. Она в серебристой лёгкой тунике, в серебряных босоножках, волосы забраны наверх. В ней мерещится что-то античное, греческое или римское, не могу определить. Все друг друга осматривают и громко восторгаются: «Great! Beatiful! Gorgeous! Cute!»[28] Раскудахтались! Англичане на людях ведут себя сдержанней, такой гомон на улице перед гостиницей не поднимут. Для начала просто не станут въедливо осматривать туалеты спутников и комментировать внешность гида. «Маша, вы очаровательны, только мне кажется, эта помада не совсем по цвету…» Какую подарили, такой и крашусь. Я стараюсь не смотреть на Кэрол, завидую, что ли. Вообще американцы – благодарные зрители, они как дети. У меня была группа, которой по программе полагался не балет, а «Хованщина». Когда в финале оперы на сцене показались языки пламени (искусственные, но похожие на натуральные) – по сценарию раскольники себя поджигают, помните? – мои американские тётеньки повскакали со своих мест и как закричат на весь зал: «Fire! Real fire!» («Пожар! Настоящий пожар!»). Я их успокоила, усадила на места, кое-кого из них угостила валидолом. Смешные были – домохозяйки, совсем простые женщины, жёны полицейских. Мужья, между прочим, тоже были симпатичные, хвастались, что хорошо зарабатывают. Все из Техаса – во рту каша, будто они всё время жвачку жуют. Не тронутые цивилизацией, но ничего, дисциплинированные.

У меня место рядом с Томом, а Джон с Кэрол сидят наискось от нас. Джон иногда смотрит на меня так, что я вся сжимаюсь, во мне паника поднимается. В антракте подходит к нам с Томом – мы курим у лестницы, – и нахально так мне говорит:

– Маша, если вы и дальше будете мне нравиться, то мне придётся навсегда остаться в Советском Союзе. Это можно устроить? Как вы считаете?

Шуточки, тоже мне. Говорю, что попытаюсь связаться с соответствующими органами, а он хохочет, похлопывает меня покровительственно по плечу и бросает:

– Умная девочка, ха-ха-ха! Маша, вы никогда не ошибаетесь, да? – и отходит.

Мы с Томом спешим в зал – звенит второй звонок, – и Том бормочет мне в ухо:

– Если бы он похлопал вас по спине чуть нежнее, я бы вызвал его на дуэль. Нет, не из ревности, Маша. Дело в том, что я просто обожаю Кэрол…

Как они мне надоели! Скорее бы кончался балет, и домой, чтобы не слышать их голосов. Так ведь нет – усаживаются в автобус и громко выражают свои восторги: снова «Great! Beatiful! Fabulous![29]», и как фамилии танцоров, и сколько им лет…

Проходя мимо, Джон наклоняется ко мне и тихо говорит, чтобы никто не слышал:

– Маша, извините меня за неудачную шутку. Просто вы сегодня были так соблазнительны…