Евангелие от Ивана

— Вовсе не кино, дорогой Иван Петрович, даже не прозу бытия, а содержание нынешней жизни из первых рук. Разумеется, тебя возмутила вся эта бесовщина до глубины твоей некогда христианской души, ты готов тут же поведать всему миру о заговоре нечистых сил, предупредить родных сограждан об опасности? Более того, готов стать как бы апостолом современности, пятым по счету, и даже написать свое евангелие не о царствии Божьем, не о деяниях Господа нашего Иисуса Христа, а о кознях Сатаны и его присных? Твое евангелие — не благая весть, а крик истерзанной души твоей о несправедливостях и пакостях новых золотоордынцев? Ты готов уподобить Ленина Чингисхану, Сталина — Батыю, а Бобдзедуна — новому Мамаю, не так ли? Конечно же, ты спешишь предупредить своих соотечественников, что новое иго, как и принято на одной шестой планеты, продлится опять триста или четыреста лет? Семьдесят ленинско-сталинских лет уже в прикупе, необольшевики десяток лет позволят Бобдзедуну покочевряжиться на престоле, пока не разграбят Точку RU. Потом объявят, что еще через десять лет на одну шестую невесть откуда сверзится счастье. Это куда круче даже обещания пришествия коммунизма, не говоря уж о светлом будущем. Получается, что этой стране, по крайней мере, еще лет двести корчиться от привалившего счастья? Пока не вырастут новые поколения, не выветрится дух многовекового рабства — в этом суть твоей благой вести, сиречь евангелия? А выветрится ли, а?

Двойник давно расхаживал по дорожке парка перед Иваном Петровичем и не спеша, даже с некоторой усталостью, извлекал из его подсознания давно обчувствованные, но не сформулированные мысли. С поразительной легкостью превращал их в слова. И сопровождал их легкой, но убийственной иронией.

— Конечно же, мысль изреченная есть ложь. Каждый троечник в десятом классе знал когда-то эту формулу Толстого. Сейчас стране не до Толстого. Если раньше была полуправда, то теперь сплошная ложь. Казалось бы, яснее ясного: не врите — и никогда не будет никаких революций. Ан-нет, состязаются, кто кого переврет. Не баксами, а словом страна спасется. Не беспардонным, бессовестным и безответственным словом, а истинным, словом настоящей правды, которая черное именует только черным, белое — белым. И улавливает тысячи оттенков жизни. Словом действенным, не бесполезным. Ты не разочаровался в своем слове? — вдруг спросил двойник и приостановился, ожидая ответа.

— Не знаю, — подумав, ответил Иван Где-то. — От правды сейчас народ отворачивается — слишком неожиданна и нелицеприятна. Да и народ остался где-нибудь в глубинке, а в столице скопище трусоватых пофигистов. Им брехню позабористей подавай — ведь у нас каждый дурак думой богатеет.

— Государственной? — по непонятной причине удивился двойник.

— Какой государственной, — поморщился Иван Где-то, поскольку парламент этой страны не был еще расстрелян из танков и не переименован. — Сейчас о государстве думает только тот, кому больше не о чем думать. У кого нет никакого предмета для обдумывания. Кто гол как сокол — вот тот и начинает думать о благе государстве. А все остальные — 99,99 процента — размышляют о халяве.

— После нынешних реформ сколько появится таких государственников — ой-йо-йой! — воскликнул двойник. — Вернее лжегосударственников из бывших антигосударственников. Поскольку они старую державу растерзают и разворуют, то придется им создавать новое государство — иначе воровать нечего будет. Что же касается народа, то ты во многом прав. Самое жизнеспособное, яркое, смелое истреблено в войнах и уничтожено большевиками. Необольшевики ставят жалкие остатки народа в такое положение, что он сам себя сживает со свету. Порой кажется, что быдло — это комплимент для этих остатков. Но не все же такие. Есть честные, порядочные люди, настоящие патриоты, которые не умеют пиарить, поскольку они разъединены и не организованы. И ты будешь на все это равнодушно, как скот, взирать? А что со словом своим будешь делать?

— Что с ним делать? Говорить его надо. Но кому? Тем, кто ворует и бандитствует, буду смешон. А тем, кто думает так же, как и я, буду до тошноты банален. Слово и существует для того, чтобы его говорили. Хотя я порядком устал прихорашивать его рифмой, чтобы оно привлекательным было. Нынче слово обессилено, никто не обращает на него внимания.

— Ну-ну-ну, — остановил его двойник и предостерегающе поднял руку с раскрытой ладонью. — Но ведь, слово, не взирая ни на что, говорить надо?

— Выходит, что так.

— Так говори же, — неожиданно с проникновенной просьбой и в то же время с повелением обратился к нему двойник и поставил рядом с ним черную сумку с вызывающе-крикливой надписью «Reebok».

— Что это?