Евангельские идеалы и исторические реалии церковного пути

Однако есть и существенная разница в употреблении терминов. Евангелист раскрывает понятие Агнца. Не просто Агнец, но берущий грехи мира. Образ, одновременно напоминающий и пасхального агнца – символ защиты от губителя первенцев, и Раба Господня, тоже сравниваемого с агнцем у Исаии, гл 53. Евангелист припоминает этот образ со слов Иоанна Крестителя, а потом не раз возвращается к тому, что Агнцу этому (то есть, Иисусу) надлежит умереть за грехи людей. У Тайнозрителя же образ не раскрыт, он просто используется, так сказать, по умолчанию, или в уверенности, что читатель сам понимает, о Ком речь. Это создает впечатление, что Евангелист здесь первичен. Суть образа (термина, символа?) раскрыл именно он.

И в еще большей мере это относится к понятию Логоса. Только однажды Тайнозритель созерцает Агнца, уже обернувшегося победоносным воином, и тогда говорит, что имя ему – Слово Божие (Откр. 19, 13). Почему такое имя – не разъясняется. Очевидно, оно тоже предполагается известным читателю.

Между тем, именно Евангелист разъясняет, как Логос был вначале, как через него все начало быть, и как Логос стал человеком. Как показывает митр. Антоний (Храповицкий), само евангельское понятие об ипостасном Слове Бога заимствовано более из библейского источника. Но, по-видимому, можно считать, что Евангелист, тоже умудряемый и Святым Духом, и пастырским опытом, сумел здесь, так сказать, перекинуть связующий мостик между библейским и философским понятием о Божественном Слове, найти между ними общее – ради успеха евангельской проповеди. Во всяком случае, именно евангелист здесь «разработал концепцию», если так можно выразиться, а Тайнозритель берет ее уже готовою.

И наконец, употребление слова свидетель, (оно же означает в греческом и мученика), говорит, скорее о том, что писания Иоанна родились в церкви чуть позже по времени, уже после опыта первых гонений в языческих церквах. До этого опыта Павел и Петр просто не дожили, точнее, ушли среди первых жертв такого гонения при Нероне. А ко временам Евангелиста и Тайнозрителя мученичество уже стало явлением в церкви, и сам термин родился и стал общеупотребительным. Поэтому оба автора (один?) употребляют его, как не нуждающийся в раскрытии.

Итак, даже в этих трех связующих звеньях Евангелист первичен, а Тайнозритель скорее должен пониматься, как «испытавший влияние», нежели наоборот. Тайнозритель учился и заимствовал из пророков и из Евангелия, – вот и нашлась та «общая буква», которую вроде бы не увидел св. Дионисий. Все это вполне согласуется с сообщением об Иоанне-пресвитере, втором Иоанне, бывшем при Евангелисте. И очень понятно, если после кончины во втором-третьем поколении читателей, особенно не знавших лично обоих Иоаннов, эти два лица слились в одно. Хотя, повторим, даже Евсевий, триста лет спустя, имеет сведения, что это все-таки два разных лица, могилы которых в его времена почитались в Ефесе.

Как пишет старец

Согласно преданию, зафиксированному и Евсевием, и ставшему общепринятым, Евангелист Иоанн взялся писать Евангелие уже в старческом возрасте. Даже если принять и такую версию (я лично ее не принимаю), что и Евангелист не есть сын Зеведея, но тем не менее, ученик Иисуса и прямой свидетель Его страданий, то и в этом случае получается, что Евангелие написано старцем.

Теперь давайте подумаем, как будет у нас писать старец, перенесший гонения и страдания за проповедь Христа, как он будет писать в своем очень преклонном возрасте на неродном ему языке? Если даже Павел, полный бодрости и сил, диктовал свои послания писцу, умевшему писать по-гречески, то можно ли предполагать, что Иоанн мог обойтись без секретаря? Ведь, в отличие от Павла, Иоанн – все-таки, скорее, галилейский рыбак, чем кто-то еще, во всяком случае, человек, явно уступающий Павлу в смысле общего образования. Вообще, исследование грамотности в древнем мире, проведенное, например, К. Эвансом [6], дает пищу для интересных размышлений. Эванс задался вопросом: умел ли Иисус читать и писать, и, убедительно обосновав свой утвердительный ответ, попутно открыл такую картину. Оказывается, в древнем мире разница между умением писать и читать была гораздо больше, чем сейчас. Читать умели практически все, вплоть до рабов. Нацарапать надпись на стенке (как откапывают в Помпеях) или на клочке папируса (как у нас в Новгороде на бересте) могли тоже очень многие. Но писать какой-то серьезный документ на папирусе (тем более, пергаменте) отваживался далеко не каждый. Это объясняется сложностью древних классических языков, сложностью изображения самих букв, не стилизованных, как теперь, сложностью, наконец, в использовании примитивных письменных принадлежностей. В век гелевых и шариковых ручек трудновато, конечно, вспоминать про древние трости и перья, но еще труднее современному человеку овладеть этими древними орудиями письма.