Евгений Харитонов. Поэтика подполья

Но начав моделирование взгляда «со звезд» с целью разглядеть «узор», Харитонов не может избежать искушения географией, геополитикой. Созерцая из умозрительного поднебесья всю планету, он теперь подробно описывает Советский Союз, Россию, дальние рубежи и стратегические разломы политической карты мира. Проблема в том, что в 1979 году язык геополитики – это в основном язык «почвенников» и «патриотов» (позиции которых в СССР конца 1970-х продолжают укрепляться на фоне брежневской политики поощрения русского национализма и шумихи вокруг близящегося юбилея Куликовской битвы[611]). И потому не случайно, что первое «геополитическое» описание (в «Слезах об убитом и задушенном») сделано Харитоновым в контексте обсуждения творчества Ильи Глазунова: «Дома составляют Лик Спасителя. Или целые области и края. И один глаз Байконур а другой Соматлор. И метить территорию дальше, пока не займет весь мир. А дальше пойти на вселенную, чтобы из глаза Спаса-Байконура вылетела ракета и выписывала в небесах слово Россия» (263). В «Непьющем русском» таких описаний (воспроизводящих – помимо геополитических и исторических панорам – еще и популярную «патриотическую» мифологию «еврейского заговора») становится все больше: «И только сейчас (о наконец-то!) после второй мировой войны у нас пол-европы и мы столица социалистического мира» (266), «История, государство, Царь, Екатерина, Великая революция, Ленин и Сталин, новое дворянство, мощь развившегося государства (или его загниение византийский распад) – а почему победили в войне?» (283), «Китайская опасность. Еврейская опасность. Но и славянофильская опасность (?) Одне опасности. И только гос безопасность» (284), «Китай. Россия. Евреи. ⁄ Нарыв на границе. Евреи внутри ⁄ Хотят уничтожить и слиться. ⁄ Под русскую букву носатую кровь. ⁄ И русских пошлют проливать свою кровь» (284).

Подобная оптика резко отличает «Непьющего русского» от написанных чуть раньше «Слез об убитом и задушенном»; если автор «Слез об убитом и задушенном» погружен в перипетии земной московской жизни, остро откликается и реагирует на них, то автор «Непьющего русского» в небесном одиночестве мрачно созерцает мир с неких надзвездных высот, отказываясь с кем-либо взаимодействовать. Среди прочего, такая удаленность автора от событий сообщает произведению большую связность – по контрасту со «Слезами об убитом и задушенном», казавшимися полумеханическим собранием различных документов (объявлений, заметок, писем), «Непьющий русский» обладает неким почти органическим единством, это уже не подчеркнуто гетерогенный коллаж, но куда более традиционный документ, что-то вроде личного дневника русского писателя.

Поставщиками литературной формы могли выступать здесь Василий Розанов и Константин Леонтьев с их любовью к (большей или меньшей) дискретности текста и склонностью сегментировать движение мысли (проводимой через цепь обособленных, идейно закругленных абзацев). Но перенимая форму, Харитонов как будто перенимает и взгляды: консерватизм, юдофобию, государственничество. «Непьющий русский» дает нам массу примеров и первого («Все настоящие писатели того века были благонамеренными и стояли за Бога и за Царя» [266]), и второго («Наш деревенский коротконогий народ с носом картошкой и, наоборот, раса гвэндуэзцев» [280]), и третьего («Я заставлю свою музу / служить Советскому Союзу» [285]) – и мы видим, что продолжая работу негации, Харитонов готов отрицать не только официальных советских авторов («А эти Катаевы и Вознесенские самая погань» [265]), но и своих либеральных коллег по литературному андеграунду.