Читаем Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара полностью

В 2005 году Жирара приняли в члены авторитетной Французской академии: ее основал кардинал Ришелье в 1635 году, в царствование Людовика XIII, в ее ведении были вопросы французского языка и французской литературы. Так Рене Жирар фигурально оказался в компании таких immortels, как Виктор Гюго, Поль Клодель, Александр Дюма-сын, Монтескье, Луи Пастер, Вольтер, а также Маргерит Юрсенар и даже Клод Леви-Стросс, не говоря уже о его старом друге Мишеле Серре, который и поддержал его кандидатуру.

«То, что среди нас есть один [член Французской академии], уже необычайно, но целых два… – сказал Харрисон, когда членом Академии избрали уже второго из двенадцати штатных преподавателей кафедры в Стэнфорде – Жирара (Серр стал членом академии в 1990-м). – Мне порой кажется, что наша администрация не отдает себе отчета в том, каков престиж Стэнфорда во Франции и франкоговорящих странах», – говорил он в интервью «Stanford Report»359.

На церемонии Жирару вручили шпагу, и он надел знаменитый камзол с зеленой шелковой вышивкой в виде оливковых ветвей – такова была форма, предписанная Наполеоном. Жирар сказал, что нашел замысловатые ритуалы «крайне диковинными» – и это, пожалуй, не удивительно для человека, столько времени посвятившего антропологии. Рассказывая о церемонии по телефону из Парижа, он добавил: «Конечно, над этим подтрунивают: сорок immortels, которые ни в коей мере не бессмертны»360.

Писатель и редактор Джозеф Боттум при этом событии хоть и не был, но хранит о нем драгоценное напоминание: он получил от Жирара письмо, «написанное его кошмарным почерком»:

Его провели в смежную комнату, и он, наряженный в форменный фрак с вышивкой, дожидался церемонии приема в Академию. И, исследуя комнату, обнаружил в ящике письменного стола чистые бланки.

И потому, как он написал в письме, он задумался, кто оценит записку на бланке с символикой Академии, – и выбрал меня. Это было мило и неожиданно, почему-то комично и грандиозно сразу. Один из тех жестов, на которые изо всех моих знакомых был способен только Рене. Жест, как мне всегда казалось, не соответствующий нашей эпохе – с разницей в столетие361.

Образ Жирара, праздно ищущего, чем бы заняться в ожидании, совпадает с впечатлением, которое сложилось как минимум еще у одного наблюдателя: мол, славословия ничуть не вскружили Жирару голову.

Зепп Гумбрехт тоже присутствовал на торжествах вместе со своими коллегами Жан-Пьером Дюпюи и Робертом Харрисоном в составе официальной делегации Стэнфорда, а Мишель Серр выполнял роль церемониймейстера. Гумбрехт отметил, что Серр – сын шкипера баржи и человек непреклонно демократичный, но старается дать всем понять, что он академик. А Жирар, по словам Гумбрехта, наоборот, в свой звездный час не очень понимал, как теперь должен себя держать. По наблюдениям Гумбрехта, Жирар сидел в кресле слегка скованно и сам не свой, «словно оказал любезность, позволив Мишелю избрать его» в Академию. Гумбрехт отметил, что Жирар не нуждался в символах высокого статуса; ему были чужды и помпезность, и склонность изумлять окружающих заметными проявлениями своей скромности.

«Вот что произвело на меня впечатление с самого начала: он явно – я говорю это ему в похвалу – сознает свою значимость и гордится ею, – сказал он. – Некоторые считают ее преувеличенной. Я так не считаю. В то же время я просто не могу себе представить, чтобы он обращался с любым другим человеком не как с равным. Он не считает, что мир и его институты ему что-то должны».

Пусть Жирар и говорил об этом событии шутливо («immortels, которые ни в коей мере не бессмертны»), в другом смысле он отнесся к нему очень серьезно. У каждого из сорока кресел в Академии своя история, и, когда кто-то из академиков умирает, нового члена Академии подбирают так, чтобы по профилю он соответствовал своим предшественникам, занимавшим то же самое кресло. Жирару – в своей речи он сам указал на это – досталось кресло № 37, отмеченное наследием духовных лиц и теологов, а также поэтов, философов, историков и литературных критиков. Непосредственным предшественником Жирара был Амбруаз-Мари Карре – священник-доминиканец, писатель, награжденный орденами Почетного легиона и Военного креста.

Перейти на страницу:

Все книги серии Интеллектуальная история

Поэзия и полиция. Сеть коммуникаций в Париже XVIII века
Поэзия и полиция. Сеть коммуникаций в Париже XVIII века

Книга профессора Гарвардского университета Роберта Дарнтона «Поэзия и полиция» сочетает в себе приемы детективного расследования, исторического изыскания и теоретической рефлексии. Ее сюжет связан с вторичным распутыванием обстоятельств одного дела, однажды уже раскрытого парижской полицией. Речь идет о распространении весной 1749 года крамольных стихов, направленных против королевского двора и лично Людовика XV. Пытаясь выйти на автора, полиция отправила в Бастилию четырнадцать представителей образованного сословия – студентов, молодых священников и адвокатов. Реконструируя культурный контекст, стоящий за этими стихами, Роберт Дарнтон описывает злободневную, низовую и придворную, поэзию в качестве важного политического медиа, во многом определявшего то, что впоследствии станет называться «общественным мнением». Пытаясь – вслед за французскими сыщиками XVIII века – распутать цепочку распространения такого рода стихов, американский историк вскрывает роль устных коммуникаций и социальных сетей в эпоху, когда Старый режим уже изживал себя, а Интернет еще не был изобретен.

Роберт Дарнтон

Документальная литература
Под сводами Дворца правосудия. Семь юридических коллизий во Франции XVI века
Под сводами Дворца правосудия. Семь юридических коллизий во Франции XVI века

Французские адвокаты, судьи и университетские магистры оказались участниками семи рассматриваемых в книге конфликтов. Помимо восстановления их исторических и биографических обстоятельств на основе архивных источников, эти конфликты рассмотрены и как юридические коллизии, то есть как противоречия между компетенциями различных органов власти или между разными правовыми актами, регулирующими смежные отношения, и как казусы — запутанные случаи, требующие применения микроисторических методов исследования. Избранный ракурс позволяет взглянуть изнутри на важные исторические процессы: формирование абсолютистской идеологии, стремление унифицировать французское право, функционирование королевского правосудия и проведение судебно-административных реформ, распространение реформационных идей и вызванные этим религиозные войны, укрепление института продажи королевских должностей. Большое внимание уделено проблемам истории повседневности и истории семьи. Но главными остаются базовые вопросы обновленной социальной истории: социальные иерархии и социальная мобильность, степени свободы индивида и группы в определении своей судьбы, представления о том, как было устроено французское общество XVI века.

Павел Юрьевич Уваров

Юриспруденция / Образование и наука

Похожие книги

Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище
Академик Императорской Академии Художеств Николай Васильевич Глоба и Строгановское училище

Настоящее издание посвящено малоизученной теме – истории Строгановского Императорского художественно-промышленного училища в период с 1896 по 1917 г. и его последнему директору – академику Н.В. Глобе, эмигрировавшему из советской России в 1925 г. В сборник вошли статьи отечественных и зарубежных исследователей, рассматривающие личность Н. Глобы в широком контексте художественной жизни предреволюционной и послереволюционной России, а также русской эмиграции. Большинство материалов, архивных документов и фактов представлено и проанализировано впервые.Для искусствоведов, художников, преподавателей и историков отечественной культуры, для широкого круга читателей.

Георгий Фёдорович Коваленко , Коллектив авторов , Мария Терентьевна Майстровская , Протоиерей Николай Чернокрак , Сергей Николаевич Федунов , Татьяна Леонидовна Астраханцева , Юрий Ростиславович Савельев

Биографии и Мемуары / Прочее / Изобразительное искусство, фотография / Документальное
Жертвы Ялты
Жертвы Ялты

Насильственная репатриация в СССР на протяжении 1943-47 годов — часть нашей истории, но не ее достояние. В Советском Союзе об этом не знают ничего, либо знают по слухам и урывками. Но эти урывки и слухи уже вошли в общественное сознание, и для того, чтобы их рассеять, чтобы хотя бы в первом приближении показать правду того, что произошло, необходима огромная работа, и работа действительно свободная. Свободная в архивных розысках, свободная в высказываниях мнений, а главное — духовно свободная от предрассудков…  Чем же ценен труд Н. Толстого, если и его еще недостаточно, чтобы заполнить этот пробел нашей истории? Прежде всего, полнотой описания, сведением воедино разрозненных фактов — где, когда, кого и как выдали. Примерно 34 используемых в книге документов публикуются впервые, и автор не ограничивается такими более или менее известными теперь событиями, как выдача казаков в Лиенце или армии Власова, хотя и здесь приводит много новых данных, но описывает операции по выдаче многих категорий перемещенных лиц хронологически и по странам. После такой книги невозможно больше отмахиваться от частных свидетельств, как «не имеющих объективного значения»Из этой книги, может быть, мы впервые по-настоящему узнали о масштабах народного сопротивления советскому режиму в годы Великой Отечественной войны, о причинах, заставивших более миллиона граждан СССР выбрать себе во временные союзники для свержения ненавистной коммунистической тирании гитлеровскую Германию. И только после появления в СССР первых копий книги на русском языке многие из потомков казаков впервые осознали, что не умерло казачество в 20–30-е годы, не все было истреблено или рассеяно по белу свету.

Николай Дмитриевич Толстой , Николай Дмитриевич Толстой-Милославский

Биографии и Мемуары / Документальная литература / Публицистика / История / Образование и наука / Документальное