Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Сартр употреблял апокалиптические и высокопарные выражения, нанизывал длинные заковыристые фразы, где, словно в рекламных брошюрах семинаров нью-эйдж, слова типа «Другой» и «Террор» пишутся с прописной буквы. Он восхвалял «братство-террор», которое рождается из насилия и само есть насилие, даже превозносимое насилие, «утверждающее себя как узы имманентности». Все работало на то, чтобы укрепить сплоченность и мощь «группы», изъясняясь тревожно «очищенным» от ценностей языком; насилие стало чем-то вроде самоцели. Новый образ мысли Сартра, по-видимому, предполагал одобрение и узаконивание убийства – и даже линчевания: Сартр заметил, что это «praxis общего насилия линчевателей постольку, поскольку его цель – уничтожение предателя», заподозренного в вероломстве «справедливо или несправедливо». Предатель остается членом группы, он связан с ней узами, а группа «воссоздается посредством истребления своего провинившегося члена, то есть изливая на него все свое насилие». В действительности предатель – жертва, которую приносят группе, а убийство – что-то вроде секулярного таинства. Сартр также утверждал, что линчевание требует единодушия линчевателей: «очевидно, всякий, кто держался в стороне от братства, окажется на подозрении», – пишет он. Но он, в отличие от Жирара, не отмечает, что совесть индивида погружается в сон, когда люди осуществляют волю группы на практике. Собственно, Сартр, по-видимому, встает на сторону линчевателей и видит в насилии истинное благо. Оно не только «Террор, направленный против предателя», но и «практические узы любви между линчевателями».

Убийство в описании Сартра содержит еще и элементы ритуала. Например, с обвиняемым «жестоко обращаются во имя его собственной клятвы и во имя права иметь над ним власть, признанную им в лице Других». Более того, этот акт – «жестокое повторное осуществление клятвы как таковой, поскольку каждый брошенный камень, каждый нанесенный удар заново подтверждают клятву: всякий, кто участвует в казни предателя, заново подтверждает непреложность группового бытия как предела своей свободы и как свое новое рождение, причем он утверждает это посредством кровавого жертвоприношения, которое, более того, конституирует открытое признание принудительного права всех, властного над каждым индивидом, и угрозы, которую несет всем каждый»109. Словом, Сартр рассуждает о той же динамике, которая прежде ужаснула Жирара, но не отвергает ее, а, наоборот, превозносит.

* * *

Все то время, которое я провела тогда в Париже, я ломала голову над словами Угурляна. Мне по-прежнему не казалось убедительным возражение Жирара, что его теории – исключительно результат прочитанного и передуманного. Будь оно так, они не нашли бы отклика в душах такого множества людей, которые едва ли были свидетелями линчеваний, но столкнулись с бытовыми вариациями механизмов козла отпущения и изгнания, а возможно, лично наблюдали случаи насилия в своих сообществах. По моим подозрениям, в душе Жирара тоже что-то всколыхнули наблюдения и личные впечатления от несправедливостей на расовой почве в Америке, и неважно, в какой форме он это наблюдал и пережил и что думают об этом те, кто сомневается в правдивости его слов.

Впрочем, было бы, разумеется, неверно противопоставлять два возможных истока теории Жирара, «его голову», с одной стороны, и его непосредственный или обобщенный жизненный опыт, с другой. Развитие его теории невозможно объяснить даже аномально обостренной чувствительностью к насилию. Он изучал поведение людей, отраженное в величайших литературных произведениях, и выявил, что там вновь и вновь встречаются аналитические замечания о серьезных последствиях миметического поведения. Это открытие раскрыло Жирару глаза на потаенную динамику группового насилия. Однако оно вовсе не означает, что на ход его рассуждений не влияли и впечатления от окружающей действительности.

Хотя свой путь в науке он начнет с книги на другую тему – работы «Ложь романтизма и правда романа», – механизм козла отпущения и жертвоприношение уже оставили отпечаток в его сознании. Спустя много лет Жирар скажет в интервью: «В действительности в „Насилии и священном“ я только нерешительно представляю свой собственный интеллектуальный путь, который привел меня в конце концов к иудео-христианскому Писанию, но спустя долгое время после того, как я осознал важность механизма жертвоприношения. Этот путь долго оставался настолько враждебным к иудео-христианскому тексту, насколько этого требовала модернистская ортодоксия»110.