Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Слово «армянский» в перечне напомнило, что я пока не задала один вопрос. «Фамилия Угурлян, должно быть, армянская?» – поинтересовалась я. Может быть, странствия его семьи как-то связаны с геноцидом армян? Его лицо на миг слегка помрачнело, голос зазвучал ниже, даже тембр изменился. Беседа приняла ошеломляющий оборот: казалось, в элегантной комнате, под малахитовыми столиками и восточными коврами, разверзлась незримая бездна.

В период геноцида его дед и большая часть его родни были убиты турками, причем с дедом, как я узнала позднее от нашего общего друга, расправились особенно жестоко. Французский Красный Крест взял под опеку его бабушку-беженку. Вот почему его отец вырос в Ливане, который тогда был территорией под мандатом Франции. То был, сказал Угурлян, образчик заразительности насилия – совсем как с нацистами и евреями. Он ответил на вопрос, от которого незадолго до этого, когда мы говорили о религиозном обращении Жирара, уклонился. Угурлян добавил, что он тоже католик, но объяснил выбор конфессии неожиданным для меня образом: «Семнадцать человек из моей семьи убили за то, что они были христианами. Я не могу их предать».

Можно ли полагать, что отсутствие доказательств – само по себе доказательство? Этот принцип иллюстрирует жизнь самого Угурляна, ведь эта история и эти люди ни разу не упоминаются в его мемуарных зарисовках, статьях и книгах. Почему же? «Все мы, кого ни возьми, не пишем о том, что всего важнее, – сказал он. – Человечество не так уж и человечно». Когда он отлучился ответить на очередной сигнал смартфона, я полистала одну из его свежих книг, лежавшую на столе, и нашла вот что: «После смерти жертвы наступает молчание – необычайно напряженное, так как оно воцаряется после криков толпы линчевателей и воплей жертвы. Мне представляется, что это молчание – начало осознавания»116. Пассаж был примечательный, и я его запомнила. Вернувшись в США, купила книгу.

Стоит поскрести поверхностный слой жизни, как брызнет кровь. Насилие творится повсеместно: в автобусе, на работе, в семье, – а мы его не замечаем. Достаточно задать пару вопросов, чтобы истории выплыли наружу. Мне вспоминается поездка в Аргентину: казалось, с кем ни разговорись, в его или ее семье кто-то подвергся пыткам или «пропал без вести». В Польше во время Второй мировой войны погиб каждый шестой, а в Варшаве, когда идешь по воссозданному из руин городу, насилие и смерть у тебя под ногами, везде и на каждом шагу. Судьба не сделала особого исключения и для Жирара: он тоже свидетель насилия – хоть во Франции военного времени, хоть на Юге «законов Джима Кроу», в качестве непосредственного очевидца, или читателя газет, или собеседника, выслушивающего чужие рассказы. Точно так же, как и все мы, как все на свете. Я заподозрила, что утверждение Угурляна – рудимент его семейной истории, а не подсказка, хоть как-то приоткрывающая завесу над личным опытом Жирара. То, что для большинства из нас немыслимо, в семье Угурляна оказалось не просто «мыслимо», а произошло на самом деле. И на протяжении истории точно так же происходило с множеством людей в множестве обществ.

Спустя несколько лет после моего визита к Угурляну я дважды обращалась к нему по электронной почте – дала ему возможность разъяснить или отказаться от того, что он тогда мне сказал, если у него возникнет такое желание. Никакого ответа я не получила – да, в сущности, и не рассчитывала на ответ.

В конце концов я позвонила ему на сотовый. К тому времени он ушел на покой и стал послом Суверенного военного Мальтийского ордена в Республике Армения. Жирара уже год с лишним не было в живых, и его кончина изменила атмосферу в кругу тех, кто его пережил. Да, сказал Угурлян, мои электронные письма он получил, но точно не знал, как теперь на них ответить. «У меня нет стопроцентной уверенности. Это было 47 лет назад», – пояснил он. Что именно сказал Жирар – что действительно видел линчевание или что просто читал о линчеваниях и ощущал, что в этой чуждой ему, парализованной расизмом стране линчевание разлито в воздухе? («Вонь линчевания прямо бьет в нос», – говорил Жирар мне). Угурлян засомневался и не смог отыскать в памяти четкое воспоминание. Заметил, что ему не хотелось бы создавать впечатление, будто он после смерти Жирара эксплуатирует память о нем.

Мы подгоняем свои воспоминания под момент и слушателей. Жирар сказал бы, что это правило распространяется и на линчевание как преступление. Ведь линчеватели рассказывают свою историю, чтобы обелить себя и выставить в благородном свете. Но это правило верно и для всех нас при любых обстоятельствах, сложившихся вокруг увертливых воспоминаний. Время смягчает, искажает, а иногда и гипертрофирует воспоминания, но где искать «подлинное» воспоминание – в двусмысленной фразе Угурляна или в его же прямом заявлении, сделанном за несколько лет до этого?