Еврейские судьбы: Двенадцать портретов на фоне еврейской иммиграции во Фрайбург

Почти всю войну мать с детьми прожила в Андижане. В памяти, как кадры в кино, мелькают арыки, базар, женщины в паранджах. Узбеки, у которых поселили Львовых-Бродских, иногда приглашали их на плов. Эвакуированным они давали вилки, а сами ели руками – облизывая от локтя. Дети часто болели, и Марк в том числе тоже.

Но Холокост эту семью миновал. По отцовской линии было пять братьев, из них двое погибли на войне: один был танкистом, второй – пехотинцем. Осталось три брата. В живых уже нет никого из них, но их дети и внуки живут в Израиле. По материнской линии от двух жён у дедушки было семеро детей. Сейчас жива только одна дочь, тётка Мирона. Она с семьёй в Израиле, ей уже за 95 лет.

Возвращались из эвакуации в 1944 году – в товарных, естественно, вагонах. Каким-то чудом мать достала 3-х литровую бутыль мёда и несколько пачек сухого печенья: всю дорогу – неделю или полторы – она кормила детей только печеньем с мёдом. После этого Марк лет до 40 органически не мог переносить даже запах мёда: печенье ел, а мёд – нет.

Мирон Львов-Бродский (Конец 1950-x) / Miron Lwow-Brodskij (Ende 1950er)

Добравшись до Днепропетровска, стали жить в уцелевшем бабушкином доме. Но хозяевам досталась лишь половина дома: во второй поселили большую семью возчика Дрогалюка. Были у него и лошади, и корова, свое молоко: в общем, жили Дрогалюки по тем временам неплохо.

Где-то в 1946 году отец демобилизовался. Приехал, привёз трофейный материал, детям пошили новые костюмчики, к которым они сами пришили погоны и так ходили. По маминым рассказам, отец до войны был добрым, покладистым человеком, а после армии стал много выпивать и гулять. И в 47-м году они разошлись.

Многодетной матери дали квартиру на улице Гоголя – там, где когда-то был Дом культуры фабрики им. Володарского, а сейчас стоит новая, с иголочки, синагога. Там-то они и прожили вполне благополучно вплоть до призыва Марка в армию в 1958 году.

Синагоги после войны в городе не было, так что миньяны собирались по домам – собирались тайно: наказания были строгими. Сам же город стоял в руинах, многие жили в развалюхах, а мальчишки были настоящими детьми развалин.

Марку запомнился случай, когда его первый раз носом ткнули в еврейство. Во время какой-то игры он ударил свою соседку – такого же возраста, как и он сам, оба учились во втором классе. Ударил потому, что их дразнили «жених и невеста», а Марк хотел доказать, что она «не невеста». Девочка пожаловалась старшей пионервожатой, но не на то, что он ее ударил, а на то, что она якобы видела, как я красным галстуком дома мыл полы. Собрался совет пионерской дружины, построили саму дружину, и пионервожатая сказала примерно так: «Этот народ сам не так участвовал в этой войне и не оценил пролетарскую кровь, поэтому и моет полы красным галстуком».

Сдерживая слезы, маленький Марк пытался доказать, что галстук настолько маленький, что им невозможно мыть полы, но не сдержал – расплакался. Из школы его тогда не выгнали, из пионеров тоже. Но когда ему стукнуло 14 лет, и его принимали в комсомол, то вспомнили это дело. Раздражала и двойная фамилия, Львов-Бродский: ишь, жиды понахапали себе все, и фамилии тоже!

Мирон Львов-Бродский (1992) /Miron Lwow-Brodskij (1992)

Мама тогда работала калькулятором (что-то вроде помощника бухгалтера) на фабрике, производившей спорттовары. Она целый день была на работе: тогда было так заведено, что, если начальник до 10 вечера на работе, то и все должны быть там же. Поэтому дети были предоставлены сами себе и основное время проводили не за уроками, а на улице. У всех ребят были рогатки, после школы ходили стрелять воробьёв. Вечером собирались, ощипывали этих заморышей, жарили их на костре. Есть там особенно было нечего, но хоть что-то там во рту, хоть какой-то привкус мяса.

Учеба и трудовая жизнь в Сибири и снова не Днепре

Окончив школу в 1957 году, Марк (он же отныне Мирон) попытался поступить в строительный институт, но не поступил. Трудно сваливать это на пятый пункт – отличником он отнюдь не был. Тогда мама устроила его учеником токаря на завод строительных машин в Днепропетровске.

А через год, в 1958 году, Мирона призвали в армию: служили тогда три года. Хотя о евреях в казарме отзывались очень плохо, но лично на себе особой агрессии Мирон не испытал. В армии же взялся за ум: закончил подготовительные курсы для поступления в институт. В то же время он уже понимал, что в Днепропетровске поступать нет смысла, поскольку на Украине в те годы евреев в ВУЗы практически не брали.