«Еврейское слово»: колонки

Очередь была еще только буквы «Б», и тема «Бабий яр» – занявшая аж две передачи с двухнедельным интервалом. Узнавать о событиях, которые с той или другой степенью приближенности пережил, а в некоторых каким-то боком даже и участвовал, на мой вкус, вдвойне интереснее, чем о не касавшихся тебя конкретно. Они оказываются расслоены на два плана: то, что ты знаешь по своему опыту, помнишь как принадлежащее тебе прошлое, – и то, как это прошлое толкуют сейчас.

Передача была интересная, заслуга в этом – Андрея Гаврилова, исследовавшего историю расстрелов 1941 года в Бабьем яру под Киевом; историю их замалчивания и запретов поднимать тему; и историю нарушений этих запретов. Факты, о которых он рассказывал, были мне более или менее известны, но композиция их, а главное, манера подачи рассказчиком привлекали отчетливостью, честностью и личным отношением. Единственное, что смущало – хотя тут была не его вина – это именно то, что по разряду диссидентских шли поступки не против власти, а всего лишь не совпадавшие с ее линией. Это даже не оговаривалось, это было вне обсуждения: диссидентство, оно самое, его азбука, букварь.

Но в годы, о которых шла речь, диссидентами назывались – и были – совсем другие люди, не те, чьи имена произносились в радиопередаче. Если бы тогда кому-то в голову пришло сказать, что автор снискавшего громкую славу (и по делу!) стихотворения «Бабий яр» Евгений Евтушенко – диссидент, это сочли бы нелепой шуткой, ставящей шутника в конфузное положение. Реальные диссиденты находились в постоянном кольце облавы, открытой и скрытой слежки, провокаций, обысков, допросов, посадок. Евтушенко был преуспевающий поэт, всесоюзная и мировая знаменитость, со свободным выездом за границу – что в то время ценилось и значило гораздо выше, чем, скажем, официальная награда, орден Ленина. Пиша и публикуя это и другие политически сомнительные стихи, он получал выговор от официального начальства: идеологического отдела ЦК, правления Союза писателей – чреватый в худшем случае мелкими неприятностями. В сравнении с преследованием и наказанием диссидентов их и неприятностями именовать неприлично.

Одновременно на него обрушивалось на родине благодарное признание читателей: порядочных, преследующих гуманные цели, преданных идее свободы – и искреннее восхищение антитоталитарно настроенного большинства граждан на западе. Он был талантлив, ярок, крепко держал в руках поводья интереса к себе и чутко реагировал на малейшие колебания их натяга. Он полунашел для себя, полуустроил сам уникальное в те времена место. В монолите государственной мощи он, как вольное семечко, обнаружил трещинку, в которую вцепился корнями. Государство тоже не хотело выглядеть голым камнем, ее этот эдельвейс устраивал как метафора разнообразия, свободы, красоты, приятная и для собственных глаз, и исключительно полезная для чужестранных. Вред от него был чисто гипотетический – что трещинка от его усилий раздастся. Правда, и впечатление опасности производил, честно говоря, невеликое, но задача впечатлять была возложена не на него, а на контраст: монолит создавали армия, флот, ракеты и КГБ – чем беззащитней цветок, тем сильней эффект.

Диссиденты настоящие были неприятны не только начальникам. Обыватель не любит, когда его нервируют сильней, чем он хочет и готов. Он предпочитает находиться в легком, не потрясающем основ возбуждении. Аресты, неправосудные процессы, регламентированные властью приговоры, голоса Америки и прочие – чересчур. Вроде бы надо протестовать, а кто этих правдолюбцев просил на такой риск нарываться? Фига в кармане – в самый раз. Евтушенко попадал в яблочко: его фига была длинней любых других на фалангу пальца. И наказывали его в самый раз: отменяли выступление, откладывали на месяц поездку в Мексику. Это вызывало законное возмущение, но не портило настроение сверх меры, как смерть Марченко и Галанскова или кормление через трубку Сахарова.

Если я сейчас заявлю, что после всего сказанного испытываю к Евтушенко расположение, меня обвинят в лицемерии. Мне все равно, испытываю. За ним не числится личных подлостей и числятся добрые дела. При такой судьбе и тех ситуациях, в которые она его (он ее тоже) загоняла, этого для симпатии достаточно. Кроме того, мы знаем друг друга и время от времени разговариваем на протяжении больше полувека, а с чего бы так, если нет со-чувствия? А главное, не о нем разговор. Я знал не одного человека, подобным образом сделавшего себе при советском режиме имя и карьеру и искренне считавшего себя диссидентом. Будь наш язык английским, это могло быть правдой. Ведь диссидент по-английски в самом деле значит инакомыслящий, ничего другого, а разве они не мыслили инако? Вернее, инако, но помня наизусть катехизис мышления официально установленного. И так и шли – одной ногой по ту сторону разделительной линии, другой по эту.