Когда войско Адраста вступает в пределы Немеи, Дионис, желая оградить от врагов свою фиванскую родину, убеждает все немейские реки и ручьи скрыть под землей свое течение. Все повинуются, кроме укромной Лангии. Войско терпит страшную жажду; к счастью, Адраст находит Ипсипилу и упрашивает ее показать ему какую-нибудь струю воды. Она повинуется и, чтобы не быть стесненной в своих движениях, оставляет ребенка на лугу среди цветов. Она ведет войско к Лангии; пока все утоляют свою жажду, она рассказывает царю про лемносский грех и свое несчастие. Затем она возвращается на прежнее место – и находит ребенка убитым. Теперь нам ясно, что Стаций если и пользовался Еврипидом, то значительно изменил его фабулу. Никакой засухи нет, нет и жажды войска. Амфиараю нужна проточная вода для жертвоприношения; торопиться поэтому нечего. Оба собеседника рассказывают друг другу свою историю, поскольку это было нужно, еще перед отправлением на поиски воды; а так как торопиться нечего, то и для Ипсипилы отпадает мотив оставления ребенка: она берет его с собой. Нет, по-видимому, Стация придется оставить в стороне. Но чего же нам, собственно, недостает?
Недостает того элемента, который превратил бы простое и случайное событие в драматическую завязку. Представим себе происходящее на сцене с возможной наглядностью. Ипсипила – женщина подневольная, она приставлена беречь малолетнего царевича. И вот к ней подходит чужой человек и просит ее пойти с ним за водой; она берет ребенка и идет с ним. Согласитесь, тут есть некоторая неловкость… Не будем говорить о хоре. Конечно, становясь на почву реализма, можно бы сказать, что было бы естественнее послать за водой любую из этих пятнадцати свободных бездельниц, чем занятую своим делом прислужницу. Но именно этого реализма в отношении хора не было: зрители свыклись с условностью его роли, и идея отправить за водой хоревтку показалась бы им не менее дикой, чем если бы Ипсипила обратилась с этим предложением к кому-нибудь из публики. Повторяю, оставим хор; неловкость и помимо его несомненна, и сохраненный нам, благодаря случайной цитате, стих Ипсипилы:
своей формулировкой свидетельствует, что и она эту неловкость чувствовала. К ней мы однако еще вернемся; идем дальше.
Ипсипила с Амфиараем уходят; на сцене один хор. Его мысли, естественно, витают около рассказанных событий, у начала того похода Семи вождей, который втянул в свои круги и мирную Немею. Нам сохранился искалеченный лирический отрывок стихов в десять, в котором явно говорится о ночной схватке Тидея с Полиником и о суде Адраста; по-видимому, он относится именно к той хорической песни, которая завершила собою покойное и мирное первое действие. Затем звуки песни умолкают, наступает
Его открывает Ипсипила, в крайнем испуге и отчаянии примчавшаяся с того места, где она указала Амфиараю родник. Несчастье совершилось: малютка Офельт стал жертвою змея. Несколько искалеченных отрывков, описывавших страшное появление чудовища и рисующих горе Ипсипилы, по-видимому, относятся к этому месту трагедии; к сожалению, они не разрешают нам некоторых серьезных затруднений. Во-первых, каким образом мог ребенок достаться змею? У Стация неблагоразумная няня оставляет своего питомца на лугу, чтобы тот ее не замедлял, а затем долго разговаривает с Адрастом; у Еврипида, напротив, она берет дитя с собой. Приходится придумывать такой момент, который мог заставить ее расстаться с ним. Затем: куда девался Офельт? У Стация змей его убивает и он остается на лугу, «весь превращенный в рану»; но как изобразил дело Еврипид? Вопрос опять остается открытым.
Во всяком случае, ребенок погиб, ему уже не помочь; Ипсипиле приходится подумать о себе. Во дворце – царица Евридика, ничего еще не знающая о смерти своего единственного сына; Ипсипила – ее раба; что будет с ней, когда все станет известно? Не пожелает ли Евридика выместить на ней свое материнское горе? Да, это слишком даже понятно. Об этом и идет речь там, где для нас возобновляется связная часть трагедии; место это небольшое, но интересное.